Георгий Владимов: биография. Роман "Генерал и его армия"

© Георгий Владимов, наследники, 2016

© Валерий Калныньш, макет и оформление, 2016

© «Время», 2016

Марина Владимова
Мой отец – Георгий Владимов

Меня попросили написать об отце. К сожалению, мы были вместе очень мало – всего каких-то десять лет. Все годы меня не покидало чувство, что надо записывать все, о чем рассказывал отец, что это слишком значимо: память человеческая – штука ненадежная. Не записала. Теперь пишу по памяти, жалкие кусочки того, что запечатлелось, – но спасибо, что остались хоть они.

Как и когда мы с ним познакомились? Звучит, конечно, невероятно, но соответствует действительности – мы узнали друг друга только в 1995 году, на вручении отцу литературной премии «Русский Букер», когда мне было уже тридцать три года. А до этого были только письма. Письма в Германию из Москвы и обратно.

Как отец оказался в Германии?

В 1983 году по приглашению Генриха Бёлля отец уехал читать лекции в Кёльн. К тому времени уже лет десять в России у него ничего не издавалось. Ранее он стал председателем «Международной амнистии», писал письма в защиту Андрея Синявского и Юрия Даниэля, дружил с Андреем Сахаровым, Еленой Боннэр, Василием Аксеновым, Владимиром Войновичем, Беллой Ахмадуллиной, Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Виктором Некрасовым, был знаком с Александром Солженицыным, Александром Галичем, Владимиром Максимовым, Сергеем Довлатовым, Юрием Казаковым, Юрием Любимовым, Владимиром Высоцким и многими другими. Постепенно он стал жить «поперек», а таких вещей советская власть спокойно выдержать, а уж тем более простить – не могла.

Потихоньку его выживали, травили: исключили из Союза писателей, куда он был принят еще в 1961 году; затем стали публиковать клеветнические статьи в «Литературной газете» (главный рупор СП тех лет), которые радостно приветствовали некоторые «писателя» (так их называл отец). А потом устроили слежку за его квартирой и гостями, ее посещавшими. Об этом отец пишет подробно в своем рассказе «Не обращайте вниманья, маэстро!».

Как могли ему простить глубочайшую внутреннюю независимость и самодостаточность? Как-то после своего возвращения в Россию он сказал мне: «Ты знаешь, не пойду я на это сборище, терпеть не могу любые тусовки, зачем тратить на это время? Писатель должен писать, а не болтать и тусоваться. Я всегда считал, что не нужно входить ни в какие партии и объединения, все это ерунда, – поэтому я всегда был беспартийным и свободным».

Так отец ответил на мой упрек – я упрекала его в том, что он не идет на какой-то очередной литературный вечер, где собиралась литературная элита тех лет и куда его пригласили заранее для вручения статуэтки Дон Кихота – «символа чести и достоинства в литературе».

Я же, испорченное дитя советской действительности, полагала, что там могут встретиться «полезные люди», которые помогут ему получить от государства хотя бы маленькую квартирку.

Ведь получил же Владимир Войнович прекрасную четырехкомнатную квартиру в Безбожном переулке по указу Михаила Горбачева!

Как могли ему простить, к примеру, дружбу с опальным Сахаровым, когда от того знакомые отшатывались, как от чумного? Отец старался хоть чем-то помочь в те времена Андрею Дмитриевичу, иногда выступая даже в качестве его водителя. Вспоминается забавный (это он сейчас забавный!) случай, рассказанный отцом: во время поездки (кажется, в Загорск) внезапно оторвалась дверца любимого старенького отцовского «запорожца». Причем на полном ходу… Все замерли. А Сахаров всю оставшуюся дорогу невозмутимо держал злополучную дверцу, продолжая разговор на какую-то интересную для него тему.

С этим «запорожцем» была связана еще одна, более опасная история. Однажды во время загородной поездки мотор у машины вообще заглох, а когда отец заглянул в ее нутро, то обнаружил, что в бак для топлива засыпан почти килограмм сахарного песка, отчего машина и отказывалась ехать. Отец был уверен, что это не случайность, это сделано заинтересованными сотрудниками «бугра», как называли тогда вездесущую организацию, отвечающую за государственную безопасность СССР, но, конечно, прямых доказательств у него не было. С огромным трудом ему удалось очистить бак от этой гадости…

В 1981 году после допросов на Лубянке у отца случился первый инфаркт, потом новые допросы и намек на то, что допросы возобновятся. Все могло кончиться посадкой (лексикон тогдашних диссидентов). В это время отец уже начал писать «Генерала и его армию». Надо было спасать свое дело, свою жизнь. Спасибо Бёллю!

Но, уезжая из страны, отец не думал, что уезжает надолго, максимум на год. Через два месяца после приезда в Германию отец и Наташа Кузнецова (его вторая жена) по телевизору услышали указ Андропова о лишении его гражданства. Кооперативную квартиру Наташиной мамы они продали перед отъездом в Германию, а квартиру отца правление кооператива продало само, не спрашивая на то его разрешения.

Через друзей в издательстве «Текст», в котором выходила повесть отца «Верный Руслан», я узнала его немецкий адрес. Написала ему. Написала, что мне от него ничего не нужно – я уже вполне состоявшийся человек, врач, учусь в аспирантуре, есть квартира, друзья, но как это странно – на такой маленькой планете Земля живут два родных человека и ничего не знают друг о друге. Отец ответил, мы начали переписываться. В 1995 году он приехал в Москву на вручение Букера за роман «Генерал и его армия». Номинировал его журнал «Знамя», где печатались главы романа. Отец был очень благодарен сотрудникам «Знамени» за то, что именно они первыми способствовали возвращению его творчества на Родину. Он хотел, чтобы и последний его роман «Долог путь до Типперэри» был напечатан у них, журнал несколько раз давал анонс этому произведению. Увы! Только первая часть романа была напечатана, уже после смерти отца. Другие остались в замыслах; кое-что он рассказал мне.

Отец позвал на вручение премии и меня. Перед этим я побывала у него в гостях – в квартире Юза Алешковского, который пригласил отца пожить у него на все время его пребывания в Москве.

Своей квартиры у отца больше не было. Он остался бездомным. В 1991 году Горбачев своим указом вернул ему гражданство, но не жилье… Правда, в 2000 году Международный литературный фонд писателей предоставил отцу в аренду дачу в Переделкине. Отец очень любил эту не совсем свою дачу, но Господь мало позволил ему наслаждаться покоем и счастьем на Родине.

До этого дача много лет простояла пустая, потихоньку осыпаясь и рушась, в ней постоянно что-то где-то подтекало; отец смеялся и говорил, что живет в «Петергофе с большим количеством фонтанов». Это был двухэтажный кирпичный дом, больше смахивающий на барак, с четырьмя подъездами. Рядом с подъездом отца были подъезды, где жили Георгий Поженян, дочь Виктора Шкловского с мужем, поэтом Панченко. Третьего соседа я не помню.

История дачи была романтичной и печальной одновременно. Оказалось, что этот писательский дом построен на месте дачи актрисы Валентины Серовой. Ее дача была окружена небольшим садиком, сохранился маленький прудик, в котором, по преданию, она любила плавать. Отец говорил, что представляет себе, как Серова перед спектаклями купается в пруду и что-то тихо напевает. Тогда он и рассказал мне историю романа Серовой и маршала Рокоссовского, во время которого Сталина якобы спросили, как относиться к самому факту этой связи (оба были женаты). Сталин ответил коротко и исчерпывающе: «Завидовать!».

После развода Серовой и Симонова дача пришла в запустенье, Литфонд снес старый дом, построив дачу для писателей.

Во времена отца сад невероятно разросся, в него выходила дверь кухни с террасой. Стояли высокие темные деревья, трава заполонила все пространство. Пруд был затянут густой зеленой тиной, было мрачновато, летали страшно прожорливые комары. Отец все пытался как-то справиться с запустением: убрал сгнившие ветки, сломанные деревья, подстриг кусты, скосил кое-где траву, в окна его кабинета стало заглядывать солнце.

Напротив своих окон он расчистил кусочек земли, на котором попытался разбить огород – посадил укроп, редиску и салат. В свой последний год в России, уже слабый и смертельно больной, отец с гордостью показывал мне пробивающиеся ростки, предвкушая урожай. Увы! Он уехал в Германию, так и не дождавшись его… Но немного радости ему садик подарил – в последний год отец не мог, да и не хотел писать. Ему нравилось возиться с землей да потихоньку разбирать какую-то деревянную «халабуду» (слово отца) позади дома, на месте которой он мечтал построить гараж с ямой.

За воротами, на входе сохранилась двухэтажная кирпичная сторожка, где, видимо, в свое время сидела охрана, решающая, кого можно допустить пред светлые очи Серовой и Симонова. Вокруг всей дачи шла крепостная стена, а прямо напротив подъезда отца в ней открывалась чудесная таинственная дверь, окруженная высокими деревьями и душистыми травами. Пели соловьи, иногда вторя колокольному звону – через дорогу находилась дача Патриарха со старенькой переделкинской церковью.

В первый год, получив пустую дачу, где не было ничего, кроме стен и старой, сгнившей кухонной мебели, отец с энтузиазмом взялся ее обустраивать. В свой кабинет купил большой письменный стол с удобным креслом (а что еще нужно писателю!), диванчик, пятирожковую люстру (в доме было темновато). В две другие комнаты поставил два дивана для гостей и шкаф-купе, который он сам собрал. Отец очень любил все делать своими руками, получая от этого, похоже, не меньше удовольствия, чем от писательского труда.

Я подарила ему «вольтеровское» кресло – оно обосновалось в коридоре на первом этаже, отец любил сидеть в нем, разговаривая по телефону.

На кухне отец установил стенку, холодильник, повесил низкую плетеную люстру, поставил стол с длинными деревянными скамейками, на которых мало кто успел посидеть – отец прожил на даче всего четыре сезона…

На террасе, куда выходила дверь кухни, отец поставил маленький мангал, и несколько раз жарил на нем шашлык, попивая водочку с соседом-приятелем, чудесным поэтом Григорием Поженяном. Именно благодаря Поженяну отец и получил дачу – однажды он приехал к нему в гости в Переделкино и был очарован красотой, тишиной и покоем этого места. Обратился за помощью в Международный литфонд, ему не отказали; большую роль в этом сыграл Поженян, замолвивший словечко.

Мы встречали Новый 2000-й год вместе с Поженяном и его женой, в большой компании. Чудесный был Новый год! Поженян читал свои стихи, много рассказывал о себе – рассказчик он был не менее талантливый, чем поэт. Моя память сохранила только некоторые фрагменты. Например, его рассказ об освобождении Одессы, где он воевал (написав потом сценарий замечательного фильма «Жажда»), а потом – как обнаружил памятник погибшим освободителям города и нашел там свою фамилию (его по ошибке тоже сочли погибшим). Или рассказ о том, как за «пьянку и аморальное поведение» в студенческие времена его с позором выгнали из Литературного института, грозно сказав: «Чтобы ноги вашей не было в стенах нашего заведения!» После чего он вошел в институт на руках, не нарушив формально предписания!

Поженян рассказал, что Юрий Олеша ласково называл его в письмах «мой дорогой бочонок поэзии». Он такой и был – маленький, толстенький, шумный, очень уютный, гостеприимный, буквально фонтанирующий стихами и идеями.

Отец был другой – очень немногословный, он предпочитал слушать, рассматривать собеседников, иногда слегка улыбаясь, постоянно раздумывая о чем-то; в нем все время шла какая-то неслышная, но очень важная внутренняя работа…

Бедный отец – он мечтал купить для большой комнаты, столовой (в ней, единственной в доме, стены были обшиты вагонкой), белый овальный стол с двенадцатью белыми стульями. Мечтал устроить в ней настоящий камин, чтобы можно было любоваться игрой огня. Возле дверей поставить рыцаря в полный рост, в доспехах, с забралом и шпагой (такого он видел в доме у Поженяна). Не успел это осуществить. В пустой комнате хранились инструменты, которые отец радостно приобретал везде, где мог. С какой любовью он разглядывал по вечерам деревообрабатывающий станок, электролобзик, электродрель!..

На мой вопрос, кого он будет принимать в «белой столовой», с гордостью и одновременно с иронией говорил: «Как кого? Послов, глав делегаций, многочисленных поклонников моего таланта, журналистов, жаждущих взять интервью по поводу моего очередного романа».

Видел бы отец, на что стал нынче похож писательский городок и территория патриаршей дачи около его Зеленого Тупика (последний адрес моего отца в России)… Возле скромной церквушки (ее колокольный звон мы слушали по вечерам с балкона дачи) выросла стена с изразцами не хуже кремлевской. Сама же территория вокруг церкви облагородилась детской площадкой, туалетом для паломников, ларьком для продажи церковной утвари. Неподалеку выстроили пятиглавый храм в честь князя Игоря Черниговского и поставили два памятника святым. Красивый храм, величественный и огромный. Но какой-то он пока холодный, высокомерный, в него не тянет заходить, как в старую переделкинскую церковь, где отца отпевали в 2003 году. Сейчас дорога к патриаршей даче вылизывается тщательнейшим образом, асфальт выглядит так, как будто его каждый день моют шампунем. При жизни отца возле церквушки зачастую околачивались местные пьянчужки, асфальт был весь в рытвинах, вокруг была тишина, стрекотали кузнечики в зарослях полыни и иван-чая.

Мы любили ходить за водой (когда не работал водопровод) к святым источникам недалеко от нашего Зеленого Тупика, рядом с кардиологическим санаторием для ветеранов войны… Воздух был чистейший, хоть ложкой его ешь, а ведь от Москвы Переделкино отделяло всего двадцать минут на электричке.

Лишь одно осталось практически неизменным – старое «писательское» кладбище в Переделкине, где по-прежнему после четырех вечера пусто, даже страшновато – персонала никакого нет. Разрушаются старые плиты на могилах, прорастая мхом и сорняками, колышутся высокие деревья над могилами известных писателей: Пастернака, Тихонова, Чуковского, у забора – заросли репейника, крапивы и огромные, в человеческий рост, лопухи…

На переделкинском кладбище отец и нашел свое успокоение, о чем просил в завещании, – он окончательно вернулся на Родину. А жена его Наталья Кузнецова и ее мама навсегда остались в Германии… Недалеко от отца могила Григория Поженяна – они стали соседями и по кладбищу, в этом есть что-то символическое.

Вернемся к нашему второму знакомству на «Букере». Первое, понятно, состоялось в момент моего появления на свет. Но отец с мамой развелись, когда мне было четыре года, а потом мама снова вышла замуж, отчим меня удочерил, и я носила его фамилию.

Собственно, именно на вручении Букера мы и познакомились по-настоящему. Сидя за праздничным столом, выпили на брудершафт (до этого три года в письмах были на вы) и отец расположил меня к себе, рассказав, как познакомился с мамой: «С обеими своими женами я познакомился в буфете ЦДЛ».

Ох, уж этот знаменитый буфет ЦДЛ, на стенах которого были всевозможные подписи писателей, дружеские и не очень рисунки-шаржи всех тех, кто когда-либо посещал его – от Михаила Светлова и Погодина до Сергея Михалкова, Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной. Отцова подпись тоже красовалась там до его отъезда в эмиграцию и «назначения» его диссидентом.

Отец рассказывал, что мама была красавицей, упомянул о том, что до сих пор помнит, в какое платьице она была тогда одета… С гордостью подчеркнул, что обе его жены были красавицами. Мне кажется, что для него это было в какой-то мере самоутверждением – из-за большого, почти во всю щеку родимого пятна он считал себя некрасивым. Правда, когда я его увидела, пятна уже не было, с этим великолепно справились немецкие врачи.

Потом отец попросил проводить его на мамину могилу. Перед отъездом подарил мне «Генерала и его армию» – книгу, изданную «Книжной палатой» (первое книжное издание), «Верного Руслана» (почему-то в сборнике рассказов про собак) и тоненькую, невзрачную книжечку с «Большой рудой» (с которой он вошел в большую литературу).

Вскоре они с Наташей уехали обратно в Германию. Потом снова были письма. Но уже другие. А в 1997 году умерла его Наташенька. Это было огромное горе для него – в эмиграции они были всем друг для друга, там к тому времени у них почти не осталось друзей. Он вызвал меня к себе, и мы вместе совершили сказочное путешествие по Европе. Я открывала отца для себя – ведь мы не знали ничего друг о друге почти тридцать лет. Он тоже заново меня узнавал.

Я прилетела к нему в Германию в конце октября. С визой помог друг, который попросил знакомого немца прислать мне приглашение. Бедный отец даже не имел право меня приглашать – он сам имел статус беженца (на руках был нансеновский синий паспорт). Немецкое гражданство Владимов мог бы получить сразу, если бы знал немецкий язык, а так, согласно немецким законам, получил гражданство только через пятнадцать лет.

Отец встретил меня в аэропорту Франкфурта-на-Майне. Увидев его, я ужаснулась: когда он приезжал с Наташей на вручение Букера, то имел ухоженный, лощеный вид – в светлом, из тонкого драпа осеннем пальто, приличном темном костюме в мелкую полоску, в темных очках, закрывавших пол-лица, – типичный иностранец.

А сейчас мне навстречу вышел сгорбленный человек в темно-зеленой, явно жениной кофте, в тренировочных брюках с пузырями на коленях, с давно не стриженными седыми с желтизной волосами. Общее впечатление огромного несчастья дополняла коричневая сумка из кусочков кожи, также явно дамская…

Жил отец в Нидернхаузене – маленьком городишке с населением не более десяти тысяч, поселок городского типа по нашим меркам, но это был все-таки настоящий город с банком, множеством магазинчиков, ресторанами, бензоколонками.

До Франкфурта оттуда всего сорок минут на машине. И четырнадцать километров до Висбадена – того самого, где в самом крупном в Европе казино прожигал жизнь, а заодно и гонорары Федор Михайлович Достоевский.

С казино в Висбадене у отца была связана забавная история. Он в Германии буквально заболел компьютерами (хотя ему в то время уже было лет шестьдесят) и мечтал о ноутбуке. Тогда они были еще очень дорогими. И вот отец с женой отправились в казино, Наташа поставила на тридцать два номера все деньги, что у нее были. Каждый номер выиграл по сто марок, и она заработала три тысячи двести марок, на которые и купила отцу желанную игрушку. Рассказывая мне эту историю, отец добавил назидательно: «Вот что значит первый раз! Новичкам всегда везет, хорошо, что у нас хватило ума вовремя остановиться и уйти».

Мы проехали весь Нидернхаузен и поднялись на горушку, вдоль которой стояли семь или восемь девятиэтажных домов. Отцовский дом был на вершине горы, позади дома виднелись мягкие холмы, поросшие густым лесом, напротив дома лес окружала ограда, за которой я заметила каких-то животных. Увидев нас, к решетке сразу же подошла молодая олениха, доверчиво ткнулась в ладонь бархатными губами. За ней потянулись несколько оленей с красивыми ветвистыми рогами.

– Какая прелесть, ручные олени, надо же, прямо возле твоего дома живут! – наивно воскликнула я.

– Ты особо не обольщайся, – мрачно заметил отец, – это же ходячий обед, их специально разводят и держат тут за решеткой для ресторана. Любимое блюдо у немцев здесь – оленина с брусничным вареньем.

– Вот гады!

– А сами дома знаешь кому принадлежат?

– Одному доктору медицины. Он сначала один дом построил и стал сдавать, а потом на доходы от арендной платы построил еще восемь.

– Ничего себе!

– В нашем доме в основном живет всякая голытьба вроде меня, несколько армян, евреев, поляков, но всех нас называют русскими. Есть немного немцев. Так у нас в доме живет человек по фамилии Кальтенбруннер, представляешь?

– А Бормана нет?

– Нет. А вот с Мюллером я пару раз встречался в бассейне.

– У нас в доме на первом этаже есть бассейн. Я плачу две марки в месяц и могу им пользоваться в любое время суток. Пока ты здесь – ходи хоть каждый день.

Четырехкомнатную квартиру в этом доме отец снимал в свое время для большой семьи – он вывез в Германию жену с тещей, которая его боготворила и очень им гордилась. Правда, отец говорил, что порой жалеет о том, что вывез тещу за границу: она прожила после переезда всего три года, а в России, по мнению отца, могла бы еще жить и жить… «Нельзя пожилых людей лишать корней», – говорил он позднее.

В квартире отца я обратила внимание на удивительный порядок в рабочем кабинете, так не сочетающийся с его поношенной одеждой: на стене в отдельных гнездах висели различные инструменты – и для ремонта автомобиля, и для многих других целей, о назначении большинства я только догадывалась. Я, раскрыв рот, рассматривала это богатство – ведь я ничего не знала об отце.

Еще в кабинете были огромный письменный стол, стационарный компьютер, стеллаж во всю стенку (сделанный отцом), заполненный книгами. Многие из них были подписаны очень известными писателями и общественными деятелями (Бёллем, Довлатовым, Максимовым, Войновичем, Аксёновым, Копелевым, Сахаровым, Боннэр).

Я удивилась такому количеству инструментов в его кабинете вслух: мол, зачем писателю делать то, что могут сделать наемные рабочие. Отец лукаво улыбнулся и сказал: «Ты не думай, я не какой-нибудь “вшивый интеллигент”, который не знает, каким концом вогнать гвоздь в стенку. Я очень люблю возиться с инструментами, чинить, ремонтировать, делать многое своими руками. Ты знаешь, когда-то я изобрел важную деталь к двигателю внутреннего сгорания, у меня даже есть патент на изобретение!»

Простите вы, пернатые войска
И гордые сражения, в которых
Считается за доблесть честолюбъе.
Все, все прости. Прости, мой ржущий конь
И звук трубы, и грохот барабана,
И флейты свист, и царственное знамя,
Все почести, вся слава, все величье
И бурные тревоги грозных войн.
Простите вы, смертельные орудья,
Которых гул несется по земле...

Вильям Шекспир,
"Отелло, венецианский мавр",
акт III

Глава первая. МАЙОР СВЕТЛООКОВ

1

Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту - "виллис", "король дорог", колесница нашей Победы. Хлопает на ветру закиданный грязью брезент, мечутся щетки по стеклу, размазывая полупрозрачные секторы, взвихренная слякоть летит за ним, как шлейф, и оседает с шипением.

Так мчится он под небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно - громом ли надвигающейся грозы или дальнею канонадой, - свирепый маленький зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой натуги одолеть пространство, пробиться к своей неведомой цели.

Подчас и для него целые версты пути оказываются непроезжими - из-за воронок, выбивших асфальт во всю ширину и налитых доверху темной жижей, - тогда он переваливает кювет наискось и жрет дорогу, рыча, срывая пласты глины вместе с травою, крутясь в разбитой колее выбравшись с облегчением, опять набирает ход и бежит, бежит за горизонт, а позади остаются мокрые прострелянные перелески с черными сучьями и ворохами опавшей листвы, обгорелые остовы машин, сваленных догнивать за обочиной, и печные трубы деревень и хуторов, испустившие последний свой дым два года назад.

Попадаются ему мосты - из наспех ошкуренных бревен, рядом с прежними, уронившими ржавые фермы в воду, - он бежит по этим бревнам, как по клавишам, подпрыгивая с лязгом, и еще колышется и скрипит настил, когда "виллиса" уже нет и следа, только синий выхлоп дотаивает над черной водою.

Попадаются ему шлагбаумы - и надолго задерживают его, но, обойдя уверенно колонну санитарных фургонов, расчистив себе путь требовательными сигналами, он пробирается к рельсам вплотную и первым прыгает на переезд, едва прогрохочет хвост эшелона.

Попадаются ему "пробки" - из встречных и поперечных потоков, скопища ревущих, отчаянно сигналящих машин иззябшие регулировщицы, с мужественно-девичьими лицами и матерщиною на устах, расшивают эти "пробки", тревожно поглядывая на небо и каждой приближающейся машине издали угрожая жезлом, - для "виллиса", однако ж, отыскивается проход, и потеснившиеся шоферы долго глядят ему вслед с недоумением и невнятной тоскою.

Вот он исчез на спуске, за вершиной холма, и затих - кажется, пал он там, развалился, загнанный до издыхания, - нет, вынырнул на подъеме, песню упрямства поет мотор, и нехотя ползет под колесо тягучая российская верста...

Что была Ставка Верховного Главнокомандования? - для водителя, уже закаменевшего на своем сиденье и смотревшего на дорогу тупо и пристально, помаргивая красными веками, а время от времени, с настойчивостью человека, давно не спавшего, пытаясь раскурить прилипший к губе окурок. Верно, в самом этом слове - "Ставка" - слышалось ему и виделось нечто высокое и устойчивое, вознесшееся над всеми московскими крышами, как островерхий сказочный терем, а у подножья его - долгожданная стоянка, обнесенный стеною и уставленный машинами двор, наподобие постоялого, о котором он где-то слышал или прочел. Туда постоянно кто-нибудь прибывает, кого-нибудь провожают, и течет промеж шоферов нескончаемая беседа - не ниже тех бесед, что ведут их хозяева-генералы в сумрачных тихих палатах, за тяжелыми бархатными шторами, на восьмом этаже. Выше восьмого - прожив предыдущую свою жизнь на первом и единственном - водитель Сиротин не забирался воображением, но и пониже находиться начальству не полагалось, надо же как минимум пол-Москвы наблюдать из окон.

И Сиротин был бы жестоко разочарован, если б узнал, что Ставка себя укрыла глубоко под землей, на станции метро "Кировская", и ее кабинетики разгорожены фанерными щитами, а в вагонах недвижного поезда разместились буфеты и раздевалки. Это было бы совершенно несолидно, это бы выходило поглубже Гитлерова бункера наша, советская Ставка так располагаться не могла, ведь германская-то и высмеивалась за этот "бункер". Да и не нагнал бы тот бункер такого трепету, с каким уходили в подъезд на полусогнутых ватных ногах генералы.

Вот тут, у подножья, куда поместил он себя со своим "виллисом", рассчитывал Сиротин узнать и о своей дальнейшей судьбе, которая могла слиться вновь с судьбою генерала, а могла и отдельным потечь руслом. Если хорошо растопырить уши, можно бы кой-чего у шоферов разведать - как вот разведал же он про этот путь заранее, у коллеги из автороты штаба. Сойдясь для долгого перекура, в ожидании конца совещания, они поговорили сперва об отвлеченном - Сиротин, помнилось, высказал предположение, что, ежели на "виллис" поставить движок от восьми местного "доджа", добрая будет машина, лучшего и желать не надо коллега против этого не возражал, но заметил, что движок у "доджа" великоват и, пожалуй, под "виллисов" капот не влезет, придется специальный кожух наращивать, а это же горб, - и оба нашли согласно, что лучше оставить как есть. Отсюда их разговор склонился к переменам вообще - много ли от них пользы, - коллега себя и здесь заявил сторонником постоянства и, в этой как раз связи, намекнул Сиротину, что вот и у них в армии ожидаются перемены, буквально-таки на днях, неизвестно только, к лучшему оно или к худшему. Какие перемены конкретно, коллега не приоткрыл, сказал лишь, что окончательного решения еще нету, но по тому, как он голос принижал, можно было понять, что решение это придет даже не из штаба фронта, а откуда-то повыше может, с такого высока, что им обоим туда и мыслью не добраться. "Хотя, - сказал вдруг коллега, - ты-то, может, и доберешься. Случаем Москву повидаешь - кланяйся". Выказать удивление - какая могла быть Москва в самый разгар наступления - Сиротину, шоферу командующего, амбиция не позволяла, он лишь кивнул важно, а втайне решил: ничего-то коллега толком не знает, слышал звон отдаленный, а может, сам же этот звон и родил. А вот вышло - не звон, вышло и вправду - Москва! На всякий случай Сиротин тогда же начал готовиться - смонтировал и поставил неезженые покрышки, "родные", то есть американские, которые приберегал до Европы, приварил кронштейн для еще одной бензиновой канистры, даже и этот брезент натянул, который обычно ни при какой погоде не брали, - генерал его не любил: "Душно под ним, - говорил, - как в собачьей будке, и рассредоточиться по-быстрому не дает", то есть через борта повыскакивать при обстреле или бомбежке. Словом, не так уж вышло неожиданно, когда скомандовал генерал: "Запрягай, Сиротин, пообедаем - и в Москву".

Москвы Сиротин не видел ни разу, и ему и радостно было, что внезапно сбывались давнишние, еще довоенные, планы, и беспокойно за генерала, вдруг почему-то отозванного в Ставку, не говоря уже - за себя самого: кого еще придется возить, и не лучше ли на полуторку попроситься, хлопот столько же, а шансов живым остаться, пожалуй, что и побольше, все же кабинка крытая, не всякий осколок пробьет. И было еще чувство - странного облегчения, даже можно сказать, избавления, в чем и себе самому признаться не хотелось.

Он был не первым у генерала, до него уже двое мучеников сменилось - если считать от Воронежа, а именно оттуда и начиналась история армии до этого, по мнению Сиротина, ни армии не было, ни истории, а сплошной мрак и бестолочь. Так вот, от Воронежа - самого генерала и не поцарапало, зато под ним, как в армии говорилось, убило два "виллиса", оба раза с водителями, а один раз и с адъютантом. Вот о чем и ходила стойкая легенда: что самого не берет, он как бы заговоренный, и это как раз и подтверждалось тем, что гибли рядом с ним, буквально в двух шагах. Правда, когда рассказывались подробности, выходило немного иначе, "виллисы" эти убило не совсем под ним. В первый раз - при прямом попадании дальнобойного фугаса - генерал еще не сел в машину, призадержался на минутку на командный пункт командира дивизии и вышел уже к готовой каше. А во второй раз - когда подорвались на противотанковой мине, он уже не сидел, вылез пройтись по дороге, понаблюдать, как замаскировались перед наступлением самоходки, а водителю велел отъехать куда-нибудь с открытого места а тот возьми и сверни в рощу. Между тем, дорога-то была разминирована, а рощу саперы обошли, по ней движение не планировалось... Но какая разница, думал Сиротин, упредил генерал свою гибель или опоздал к ней, в этом и была его заговоренность, да только на его сопровождавших она не распространялась, она лишь с толку сбивала их, она-то и была, если вдуматься, причиной их гибели. Уже подсчитали знатоки, что на каждого убитого в эту войну придется до десяти тонн истраченного металла, Сиротин же и без их подсчетов знал, как трудно убить человека на фронте. Только бы месяца три продержаться, научиться не слушаться ни пуль, ни осколков, а слушать себя, свой озноб безотчетный, который чем безотчетнее, тем верней тебе нашепчет, откуда лучше бы загодя ноги унести, иной раз из самого вроде безопасного блиндажа, из-под семи накатов, да в какой ни то канавке перележать, за ничтожной кочкой, - а блиндаж-то и разнесет по бревнышку, а кочка-то и укроет! Он знал, что спасительное это чувство как бы гаснет без тренировки, если хотя б неделю не побываешь на передовой, но этот генерал передовую не то что бы сильно обожал, однако и не брезговал ею, так что предшественники Сиротина не могли по ней слишком соскучиться, - значит, по собственной дурости погибли, себя не послушались!

С миной - ну, это смешно было. Стал бы он, Сиротин, съезжать в эту рощицу, под сень берез? Да хрена-с-два, хоть перед каждым кустом ему воткни: "Проверено, мин нет", - кто проверял, для того и нет, он свои ноги унес уже, а на твою долю, будь уверен, хоть одну противотанковую мину оставил в спешке да хотя б он всю рощу пузом подмел - известное же дело, раз в год и незаряженная винтовка стреляет! Вот со снарядом было сложнее - на мину ты сам напоролся, а этот тебя выбрал, именно тебя. Кто-то неведомый прочертил ему поднебесный путь, дуновением ветерка подправил ошибку, отнес на две, на три тысячных вправо или влево, и за какие-нибудь секунды - как почувствуешь, что твой единственный, родимый, судьбой предназначенный, уже покинул ствол и спешит к тебе, посвистывая, пожужживая, да ты-то его свиста не услышишь, другие услышат - и сдуру ему покланяются. Однако зачем же было ждать, не укрыться, когда что-то же задержало генерала на том КП? Да то самое, безотчетное, и задержало, вот что надо было почувствовать! В своих размышлениях Сиротин неизменно ощущал превосходство над обоими предшественниками - но, может статься, всего лишь извечное сомнительное превосходство живого над мертвым? - и такая мысль тоже его посещала. В том-то и дело, что закаяно его чувствовать, оно еще хуже сбивает с толку, прогоняя спасительный озноб наука выживания требовала: всегда смиряйся, не уставай просить, чтоб тебя миновало, - тогда, быть может, и пронесет мимо. А главное... главное - тот же озноб ему шептал: с этим генералом он войну не вытянет. Какие причины? Да если назвать их можно, то какая же безотчетность... Где-нибудь оно произойдет и когда-нибудь, но произойдет непременно - вот что над ним всегда висело, отчего бывал он часто уныл и мрачен лишь искушенный взгляд распознал бы за его лихостью, за отчаянно-бравым, франтоватым видом - скрываемое предчувствие. Где-то веревочке конец, говорил он себе, что-то долго она вьется и слишком счастливо, - и уж он мечтал отделаться ранением, а после госпиталя попасть к другому генералу, не такому заговоренному.

Вот, собственно, о каких своих опасениях - ни о чем другом - поведал водитель Сиротин майору Светлоокову из армейской контрразведки "Смерш", когда тот его пригласил на собеседование, или - как говорилось у него - "кое о чем посплетничать". "Только вот что, - сказал он Сиротину, - в отделе у меня не поговоришь, вломятся с какой-нибудь хреновиной, лучше - в другом каком месте. И пока - никому ни слова, потому что... мало ли что. Ладненько?" Свидание их состоялось в недальнем от штаба леске, на опушке, там они сошлись в назначенный час, майор Светлооков сел на поваленную сосну и, сняв фуражку, подставил осеннему солнышку крутой выпуклый лоб, с красной полоскою от околыша, - чем как бы снял и свою начальственность, расположив к откровенной беседе, - Сиротина же пригласил усесться пониже, на травке.

Давай выкладывай, - сказал он, - что тебя точит, о чем кручина у молодца? Я же вижу, от меня же не укроется...

Нехорошо было, что Сиротин рассказывал о таких вещах, которые наука выживания велит держать при себе, но майор Светлооков его тут же понял и посочувствовал.

Ничего, ничего, - сказал он без улыбки, тряхнув энергично своими льняными прядями, забрасывая их подальше назад, - это мы понимать умеем, всю эту мистику. Все суеверию подвержены, не ты один, командующий наш - тоже. И скажу тебе по секрету: не такой он заговоренный. Он про это вспоминать не любит и нашивок за ранения не носит, а было у него по дурости в сорок первом, под Солнечногорском. Хорошо отоварился - восемь пуль в живот. А ты и не знал? И ординарец не рассказывал? Который, между прочим, при сем присутствовал. Я думал, у вас все нараспашку... Ну, наверно, запретил ему Фотий Иванович рассказывать. И мы тоже про это не будем сплетничать, верно?..

Слушай-ка, - он вдруг покосился на Сиротина веселым и пронзающим взглядом, - а может, ты мне тово... дурочку валяешь? А главное про Фотия Иваныча не говоришь, утаиваешь?

Чего мне утаивать?

Странностей за ним не наблюдаешь в последнее время? Учти, кой-кто уже замечает. А ты - ничего?

Сиротин подернул плечом, что могло значить и "не замечал", и "не моего ума дело", однако неясную еще опасность, касающуюся генерала, он уловил, и первым его внутренним движением было отстраниться, хотя б на миг, чтоб только понять, что могло грозить ему самому. Майор Светлооков смотрел на него пристально, взгляд его голубых пронзительных глаз нелегко было выдержать. Похоже, он разгадал смятение Сиротина и этим строгим взглядом возвращал его на место, которого обязан был держаться человек, состоящий в свите командующего, - место преданного слуги, верящего хозяину беспредельно.

Сомнения, подозрения, всякие мерихлюндии ты мне не выкладывай, - сказал майор твердо. - Только факты. Есть они - ты обязан сигнализировать. Командующий - большой человек, заслуженный, ценный, тем более мы обязаны все наши малые силы напрячь, поддержать его, если в чем-то он пошатнулся. Может, устал он. Может, ему сейчас особое душевное внимание требуется. Он ведь с просьбой не обратится, а мы не заметим, упустим момент, потом локти будем кусать. Мы ведь за каждого человека в армии отвечаем, а уж за командующего - что и говорить...

Кто были "мы", отвечающие за каждого человека в армии, он ли с майором или же весь армейский "Смерш", в глазах которого генерал в чем-то "пошатнулся", этого Сиротин не понял, а спросить почему-то не решался. Ему вспомнилось вдруг, что и дружок из автороты штаба тоже эти слова обронил: "пошатнулся малость", - так он, стало быть, не звон отдаленный слышал, а прямо-таки гудение земли. Похоже, генеральское пошатновение, хоть ничем еще не проявленное, уже и не новостью было для некоторых, и вот из-за чего и вызвал его к себе майор Светлооков. Разговор их становился все более затягивающим куда-то, во что-то неприятное, и смутно подумалось, что он, Сиротин, уже совершил малый шажок к предательству, согласившись прийти сюда "посплетничать".

Из глубины леса тянуло предвечерней влажной прохладой, и с нею вкрадчиво сливался вездесущий приторный смрад. Чертовы похоронщики, подумал Сиротин, своих-то подбирают, а немцев - им лень, придется генералу доложить, даст он им прикурить. Неохота было свежих подобрать - теперь носы затыкайте...

Ты мне вот что скажи, - спросил майор Светлооков, - как он, по-твоему, к смерти относится?

Сиротин поднял к нему удивленный взгляд.

Как все мы, грешные...

Не знаешь, - сказал майор строго. - Я вот почему спрашиваю. Сейчас предельно остро ставится вопрос о сохранении командных кадров. Специальное указание Ставки есть, и Верховный подчеркивал неоднократно, чтоб командующие себя не подвергали риску. Слава Богу, не сорок первый год, научились реки форсировать, личное присутствие командующего на переправе - ни к чему. Зачем ему было под обстрелом на пароме переправляться? Может, сознательно себя не бережет? С отчаяния какого-нибудь, со страху, что не справится с операцией? А может, и тово... ну, свих небольшой? Оно и понятно до некоторой степени - операция оч-чень все-таки сложная!..

Пожалуй, Сиротину не показалось бы, что операция была других сложнее, и развивалась она как будто нормально, однако там, наверху, откуда к нему снисходил майор Светлооков, могли быть иные соображения.

Может быть, единичный случай? - размышлял между тем майор. - Так нет же, последовательность какая-то усматривается. Командующий армией свой КП выносит поперед дивизионных, а комдиву что остается? Еще поближе к немцу придвинуться? А полковому - прямо-таки в зубы противнику лезть? Так и будем друг перед дружкой личную храбрость доказывать? Или еще пример: ездите на передовую без охраны, без бронетранспортера, даже радиста с собой не берете. А вот так и нарываются на засаду, вот так и к немцу заскакивают. Иди потом выясняй, доказывай, что не имело места предательство, а просто по ошибке... Это же все предвидеть надо. И предупреждать. И нам с тобой - в первую очередь.

Что ж от меня-то зависит? - спросил Сиротин с облегчением. Предмет собеседования стал ему наконец понятен и сходился с его собственными опасениями. - Шофер же маршрут не выбирает...

Еще б ты командующему указывал!.. Но знать заранее - это в твоей компетенции, верно? Говорит же тебе Фотий Иваныч минут за десять: "Запрягай, Сиротин, в сто шестнадцатую подскочим". Так?

Сиротин подивился такой осведомленности, но возразил:

Не всегда. Другой раз в машину сядет и уж тогда путь говорит.

Тоже верно. Но он же не в одно место едет, за день в трех-четырех хозяйствах побываете: где полчаса, а где и все два. Можешь же ты у него спросить: а куда потом, хватит ли горючего? Вот у тебя и возможность созвониться.

С кем это... созвониться?

Со мной, "с кем". Мы наблюдение организуем, с тем хозяйством свяжемся, куда вы в данный момент путь держите, чтоб выслали встречу. Я понимаю, командующему иной раз хочется нахрапом подъехать, застать все как есть. Так это одно другому не мешает. У нас - своя линия и своя задача. Комдив того знать не будет, когда Фотий Иваныч нагрянет, лишь бы мы знали.

А я-то думал, - сказал Сиротин, усмехаясь, - вы шпионами занимаетесь.

Мы всем занимаемся. Но сейчас главное, чтоб ни на минуту командующий из-под опеки не выпадал. Это ты мне обещаешь?

Сиротин усиленно морщил лоб, выгадывая время. Как будто ничего плохого не было, если всякий раз, куда бы ни направились они с генералом, об этом будет известно майору Светлоокову. Но как-то коробило, что ведь придется ему сообщать скрытно от генерала.

Это как же так? - спросил Сиротин. - От Фотия Иваныча тайком?

Уу! - прогудел майор насмешливо. - Кило презрения у тебя к этому слову. Именно тайком, негласно. Зачем же командующего в это посвящать, беспокоить?

Не знаю, - сказал Сиротин, - как это так можно...

Майор Светлооков вздохнул долгим печальным вздохом.

И я не знаю. А нужно. А приходится. Так что же нам делать? Раньше вот в армии институт комиссаров был - куда как просто! Чего я от тебя уже час добиваюсь, комиссар бы мне, не думая, пообещал. А как иначе? Комиссар и контрразведчик - первые друг другу помощники. Теперь - больше доверия военачальнику, а работать стало куда сложнее. К члену Военного совета не подкатись, он тоже теперь "товарищ генерал", ему это звание дороже комиссарского, станет он такой "чепухой" заниматься! Ну, а мы, скромные людишки, обязаны заниматься, притом - тихой сапой. Да уж, Верховный нам осложнил задачу. Но - не снял ее!

Звонить, ведь оно, знаете... У связиста линия занята. А когда и свободна, тоже так просто не соединит. Ему и сообщить же надо, куда звонишь. Так до Фотия Иваныча дойдет. Нет, это...

Что "нет"? - Майор Светлооков приблизил к нему лицо. Он враз повеселел от такой наивности Сиротина. - Ну, чудак же ты! Неужели так и попросишь: "А соедини-ка меня с майором Светлооковым из "Смерша"? Не-ет, так мы все дело провалим. Но можно же по холостой части. В смысле - по бабьей. Эта линия всегда выручит. Ты Калмыкову из трибунала знаешь? Старшую машинистку.

Сиротину вспомнилось нечто рыхлое, чересчур грудастое и, на его двадцатишестилетний взгляд, сильно пожилое, с непреклонно начальственным лицом, с тонко поджатыми губами, властно покрикивающее на двух подчиненных барышень.

Что, не объект для страсти? - Майор улыбнулся быстро порозовевшим лицом. - Вообще-то на нее охотники имеются. Даже хвалят. Что поделаешь, любовь зла! К тому же, у нас не женский монастырь. Вот в Европу вступим - не в этот год, так в следующий, - там такие монастыри имеются, специально женские. Точней сказать, девичьи. Потому как монашки эти, "кармелитки" называются, клятву насчет девственности дают - до гроба. Во, какая жертва! Так что невинность гарантируется. Бери любую - не ошибешься.

Сверхсуровые эти "кармелитки", в сиротинском воображении соотнесясь почему-то с "карамельками", выглядели куда как маняще и сладостно. Что же до той, грудастой, все-таки не представилось ему, как бы он стал приударять за ней или хотя бы трепаться по телефону.

Зер гут, - согласился майор. - Избираем другой варьянт. Как тебе - Зоечка? Не та, не из трибунала, а которая в штабе телефонисткой. С кудряшками.

Вот эти пепельные кудряшки, свисавшие из-под пилотки спиральками на выпуклый фаянсовый лобик, и взгляд изумленный - маленьких, но таких ярких, блестящих глаз, - и ловко пригнанная гимнастерка, расстегнутая на одну пуговку, никогда не на две, чтоб не нарваться на замечание, и хромовые, пошитые на заказ сапожки, и маникюр на тонких пальчиках - все было куда поближе к желаемому.

Зоечка? - усомнился Сиротин. - Так она же вроде с этим... из оперативного отдела. Чуть не жена ему?

У этого "чуть" одно тайное препятствие имеется - супруга законная в Барнауле. Которая уже письмами политотдел бомбит. И двое отпрысков нежных. Тут придется какие-то меры принимать... Так что Зоечка не отпадает, советую заняться. Подкатись к ней, наведи переправы. И - звони ей откуда только можно. Что, тебя связист не соединит? Шофера командующего? Дело ж понятное, можно сказать - неотложное. Ты только - понахальнее, место свое в армии нужно знать. В общем, ты ей: "Трали-вали, как вы спали?" - и, между прочим, так примерно: "К сожалению, времени в обрез, через часик, ждите, от Иванова звякну". Много болтают по связи, одним трепом больше... Ну, и это не обязательно, мы в дальнейшем шифр установим, на каждое хозяйство свой пароль. Что тебе еще не ясно?

Да как-то оно...

Что "как-то"? Что?! - вскричал майор сердито. И Сиротину не показалось странным, что майор уже вправе и осерчать на него за непонятливость, даже отчитать гневно. - Для себя я, по-твоему, стараюсь? Для сохранения жизни командующего! И твоей, между прочим, жизни. Или ты тоже смерти ищешь?!

И он всердцах, со свистом, хлестнул себя по сапогу невесть откуда взявшимся прутиком - звук как будто ничтожный, но заставивший Сиротина внутренне съежиться и ощутить холодок в низу живота, тот унылый мучительный холодок, что появляется при свисте снаряда, покинувшего ствол, и его шлепке в болотное месиво - звуках самых первых и самых страшных, потому что и грохот лопающейся стали, и фонтанный всплеск вздымающейся трясины, и треск ветвей, срезанных осколками, уже ничем тебе не грозят, уже тебя миновало. Этот дотошный, прилипчивый, всепроникающий майор Светлооков углядел то, что сидело в Сиротине и не давало жить, но он же углядел и большее: что с генералом и впрямь происходит что-то опасное, гибельное - и для него самого, и для окружающих его. Когда, стоя во весь рост на пароме в заметной своей черной кожанке, он так картинно себя подставлял под пули с правого берега, под пули пикирующего "Юнкерса", это не бравада была, не "пример личной храбрости", а то самое, что время от времени постигало иных и называлось - человек ищет смерти.

Вовсе не в отчаянном положении, не в кольце охвата, не под дулами заградотряда, но часто в успешном наступлении, в атаке человек делал бессмысленное, непостижимое: бросался врукопашную один против пятерых, или, встав во весь рост, бросал одну за другой гранаты под движущийся на него танк, или, подбежав к пулеметной амбразуре, лопаткой рубил прыгающий ствол - и почти всегда погибал. Опытный солдат, он отметал все шансы уклониться, выждать, как-нибудь исхитриться. Было ли это в помешательстве, в ослепляющем запале, или так источил ему душу многодневный страх, но слышали те, кто оказывались поблизости, его крик, вмещавший и муку, и злобное торжество, и как бы освобождение... А накануне - как припоминали потом, а может быть, просто выдумывали - бывал этот человек неразговорчив и хмур, жил как-то невпопад, озирался непонятным, в себя упрятанным взглядом, точно уже провидел завтрашнее. Сиротин этих людей не мог постичь, но то, что их повлекло умереть так поспешно, было, в конце концов, их дело, они за собой никого не звали, не тащили, а генерал и звал, и тащил. Чего ему, спрашивается, не сиделось в скорлупе бронетранспортера, который был же рядом на пароме? И не подумалось ему, что так же картинно под те же пули подставляли себя и люди, обязанные находиться при нем неотлучно? Но вот нашелся же один, кто все понял, разглядел юрким глазом генеральские игры со смертью и пресечет их своим вмешательством. Как это ему удастся, ну вот хотя бы как отведет он в небе шальной снаряд, почему-то Сиротина не озадачивало, как-то само собою разумелось, хотелось лишь всячески облегчить задачу этому озабоченному всесильному майору, рассказать поподробнее о странностях генеральского поведения, чтобы учел в каких-то своих расчетах.

Майор его слушал не перебивая, понимающе кивал, иной раз вздыхал или цокал языком, затем далеко отшвырнул свой прутик и передвинул на колени планшетку. Развернув ее, стал разглядывать какой-то листок, упрятанный под желтым целлулоидом.

Так,- сказал он, - на этом покамест закруглимся. На-ка вот, распишись мне тут.

Насчет чего? - споткнулся разлетевшийся Сиротин.

Насчет неразглашения. Разговору нас, как ты понимаешь, не для любых ушей.

Так... зачем же? Я разглашать не собираюсь.

Тем более, чего ж не расписаться? Давай не ломайся.

Сиротин, уже взяв карандашик, увидел, что расписаться ему следует в самом низу листка, исписанного витиеватым изящным почерком, наклоненным влево.

Тезисы, - пояснил майор. - Это я схемку набросал, как у нас примерно пойдет беседа. Видишь - сошлось, в общем и целом.

Сиротина удивило это, но отчасти и успокоило. В конце концов, не сообщил он этому майору ничего такого, чего тот не знал заранее. И он расписался нетвердыми пальцами.

И всего делов. - Майор, усмехаясь Сиротину, застегнул аккуратно планшетку, откинул ее за спину и встал. - А ты, дурочка, боялась. Пригладь юбку, пошли.

Он вышагивал впереди, крепко переступая налитыми, обтянутыми мягким хромом ногами балетного танцовщика, планшетка и пистолет елозили и подпрыгивали на его крутых ягодицах, и у Сиротина было то ощущение, что у девицы, возвращающейся из лесу вслед за остывшим уже соблазнителем и которая тем пытается умерить уязвление души, что сопротивлялась как могла.

А кстати, - майор вдруг обернулся, и Сиротин едва не налетел на него, - раз уже нас на эти темы клонит... Может, ты мне сон объяснишь? Умеешь сны отгадывать? Значит, прижал я хорошего бабца в подходящей обстановке. В уши ей заливаю - про сирень там, про Пушкина-Лермонтова, а под юбкой шурую - вежливо, но неотвратимо, с честными намерениями. И все, ты понимаешь, чинненько, вот-вот до дела дойдет. Как вдруг - ты представляешь? - чувствую: мужик! Мать честная, с мужиком это я обжимался, чуть боекомплект не растратил. Что скажешь? В холодном поту просыпаюсь. И к чему бы это?

| | | | | | | | | | | | ]

Валентина
Рамзаева

Валентина Александровна РАМЗАЕВА (1968) - учитель литературы средней школы № 101 г. Самары.

Роман Георгия Владимова «Генерал и его армия»

Урок внеклассного чтения в 11-м классе

Во всех федеральных программах изучение отечественной литературы в 11-м классе завершается обзором произведений последних десятилетий. Обзор этот подготавливается в предыдущих классах через организацию самостоятельного чтения учащимися лучших произведений современной литературы, которые потом обсуждаются на уроках внеклассного чтения, факультативных занятиях, осваиваются через организацию выставок, проведение конкурсов на лучшую рецензию, аннотацию, в ходе диспутов.

Но какие именно произведения современной литературы отобрать для введения в читательский круг старшеклассников, решает каждый учитель по-своему, согласно своим взглядам на художественную значимость того или иного текста. Программы ограничиваются лишь самыми общими рекомендациями. Между тем учителю трудно самому сориентироваться в современном литературном процессе, в котором произведения уже известных писателей 70–80-х годов - Ю.Бондарева, В.Распутина, В.Белова, В.Астафьева - соседствуют с произведениями Б.Екимова, В.Маканина, Л.Петрушевской, Т.Толстой и только входящими в читательское сознание текстами А.Уткина, А.Варламова, А.Волоса, Д.Бакина, С.Василенко, весьма разными по своему художественному уровню.

Нам кажется, что для учителя главными критериями отбора текстов для обзорного изучения современного литературного процесса должны быть эстетическая и общественная значимость, а также следование традициям отечественной классической литературы.

В заключительный обзор допустимо вводить произведения спорные, пока ещё не вошедшие в канон отечественной литературы, но имеющие современное звучание и вызывающие всеобщий интерес. Таким произведением мы считаем роман Г.Владимова «Генерал и его армия». Роман этот вызвал сразу же широкий отклик критики, разноречивые отзывы и живой интерес читателей.

Мы встречаем крайне противоречивые оценки произведения. С одной стороны, автор обвиняется в клевете на советский народ, советскую армию, особенно её командный состав (В.Богомолов. «Срам имут и живые, и мёртвые, и Россия» ), отрицаются художественные достоинства произведения (Вяч. Курицын. «Военно-патриотический роман в трёх вариантах» ), критикуется нарушение в романе исторической достоверности (Ю.Щеглов. «Страх, с которым нужно бороться» ). С другой стороны, признаётся художественная и общественная значимость произведения (Н.Иванова. «Дым отечества» , Л.Аннинский. «Спасти Россию ценой России…» , П.Басинский. «Писатель и его слова» ). Активно защищают автора от упрёков в клевете В.Кардин («Страсти и пристрастия» ) и М.Нехорошев («Генерала играет свита» ). Самые высокие похвалы роману, вплоть до эпитета “великий”, даны А.Немзером в статье «Кому память, кому слава, кому тёмная вода» .

Но в одном критики единодушны: все отмечают паратекстуальную связь произведения Г.Владимова и романа Л.Н. Толстого «Война и мир». Она прослеживается не только через аллюзии и реминисценции, но и с помощью прямого цитирования, а также использования некоторых стилевых приёмов Л.Н. Толстого. Их мы и предлагаем рассмотреть на уроке внеклассного чтения по роману Г.Владимова «Генерал и его армия», а именно: сопоставление и противопоставление героев и их поступков, “срывание всех и всяческих масок”, использование внутреннего монолога (психологизм повествования), перебрасывание действия от командующего российской армией к командующему армией противника.

В споре, разгоревшемся вокруг романа, участвовал и сам Г.Владимов. В своих статьях - «Новое следствие, приговор старый» 10 , «Когда я массировал компетенцию. Ответ В.Богомолову» 11 - автор отстаивал право на условность как художественный приём при изображении исторических событий.

В связи с этим, размышляя далее о жанровой природе произведения, примем во внимание версию критика О.Давыдова («Между Предславлем и Мырятином»). Автор статьи утверждает, что “историческим романом следует назвать текст, в котором <…> автор с его психологическими проблемами, пристрастиями и предрассудками, с его личной судьбой и биографией отсутствует, поглощён тем историческим материалом, с которым писатель, а вслед за ним и читатель имеют дело” 12 . Владимов действительно рассматривает войну в непривычном ракурсе “генеральской правды”, его произведение определённо нельзя назвать историческим. Роман скорее философский. Это размышления о судьбе России, о “белых пятнах” нашей истории, о загадочности русской души, о парадоксальной нашей многотерпимости в большом и нетерпимости в малом.

Г.Владимов не даёт готовых ответов, он лишь заставляет задуматься над нашим общим прошлым, чтобы избежать ошибок в будущем. Можно ли с учениками на уроке говорить о таких спорных вопросах, как историческая роль генерала Власова и власовцев, цена победы советского народа над фашизмом; о “симпатичном” немецком командующем Гудериане? Можно и нужно. Следует помочь ученикам разобраться в сложном содержании романа и проблемах, затронутых автором.

В настоящее время историческая роль генерала Андрея Власова серьёзно интересует историков. Вышло несколько работ о нём, две из которых хотелось бы порекомендовать учителю 13 . Эти статьи смогут помочь в объективной оценке романного образа. Что мы можем узнать из них о генерале Власове? Он был одним из защитников Москвы и в 1941 году нанёс немцам решительный удар силами своей 20-й армии. Считался любимцем Сталина и был направлен им на важнейший участок фронта под Ленинградом, чтобы помешать блокаде города. Сражаясь с превосходящими силами противника, армия Власова потерпела поражение и оказалась в окружении; большая её часть погибла. Сам генерал две недели прятался в лесах, но был обнаружен немцами и принял нелёгкое для себя решение о сдаче в плен. После этого он, при поддержке вермахта, пытается объединить под знамёнами так называемой Российской Освободительной Армии (РОА) всех перешедших на сторону врага солдат и офицеров. Немецкое командование, заинтересованное в организации “гражданской войны внутри Отечественной”, использовало идею создания РОА в своих пропагандистских целях. Власов никогда не надевал фашистскую форму, отстаивая исключительность своей миссии - роли освободителя России от “серой чумы большевизма”. После войны он был привезён в Москву и казнён по приказу Сталина.

Мы должны со всей определённостью сказать, что генерал, присягавший на верность Родине, не имеет права на политические пристрастия. Власов, направивший оружие против своего народа, неимоверно тяжёлой ценой отстаивавшего независимость, считается предателем и на суде истории оправдан быть не может.

В романе «Генерал и его армия» мы встречаемся с Власовым один раз - накануне решительного удара 20-й армии под Москвой. Дальнейшая его судьба остаётся за рамками повествования. У современных критиков бытует мнение, что главный герой романа - генерал Кобрисов - “реконструкция Владимовым судьбы Власова, не перешедшего на сторону фашистов” 14 . С этим никак нельзя согласиться.

Кобрисов - патриот, он против своего народа воевать отказывается, даже против солдат, перешедших на сторону врага. Он не хочет “за Россию платить Россией”, ему одинаково чужды как вера в свою избранность, так и слепое следование высоким идеям, оправдывающим массовую гибель людей. Генерал понимает необходимость соблюдения субординации и выполнения приказов как условие для общего успеха. Следовательно, ни о какой близости его с Власовым говорить нельзя.

Фотий Иванович Кобрисов - “негромкий командарм”, не обласкан властями, слывёт у них за человека нерешительного, но он из тех, кто воюет не числом, а уменьем. Тщательно продумывает тактические ходы и долго взвешивает все факты перед серьёзными операциями - бережёт своих людей. В трудные минуты он способен взять на себя большую ответственность, как это и случалось уже, например, в первые дни войны, когда высшее командование было в состоянии растерянности, чувствовалась общая паника, он сумел собрать и вывести из окружения свою армию в боевом состоянии, сохранил людей и орудия.

Обладая талантом и интуицией, генерал верно выбрал место для форсирования Днепра и захватил Мырятинский плацдарм, открыв тем самым путь к Предславлю (Киеву). Однако в этот момент своей генеральской удачи он начальственно и грубо был устранён от хода операции и отправлен в Москву, в Ставку. По мнению Верховного Главнокомандования, брать Предславль надлежало генералу Терещенко, украинцу по национальности, а не репрессированному ранее Кобрисову, к тому же отказавшемуся входить в город Мырятин: там держали оборону переодетые в немецкую форму русские военнопленные.

В сопровождении своей свиты генерал едет в Москву и почти на подъезде к ней во время короткой остановки по радио слышит приказ о своём повышении и присвоении звания Героя Советского Союза - за взятие города Мырятина. Горько и радостно становится Кобрисову от этого известия. “Трое спутников его встали навытяжку, не зная, куда себя деть; между тем на них уже обращали внимание - подходили солдаты, оставившие свои зенитки, подходили робко женщины с огородов, воткнув в землю свои лопаты, притормаживали проезжавшие мимо шофёры - и все смотрели, как грузный, хорошего роста генерал приплясывает около разостланной скатерти с выпивкой и закусками…” 15 Сцена с пляшущим генералом, по мнению многих критиков, - одна из самых сильных в романе. Так и не явившись в Ставку, он разворачивает свой «виллис» и едет назад, к фронту, но артиллерийский снаряд, случайный (или умышленный?), попадает в его машину. Спутники погибают, а “заговорённый”, чудом выживший генерал так никогда больше и не соединится со своей армией.

Не менее сложный вопрос, поставленный автором: как относиться к вопросу о цене, которую заплатил советский народ за победу над фашистской Германией? В романе идёт речь о так называемой “четырёхслойной тактике”. Так про себя называет Кобрисов способ взятия рубежа любой ценой: “…Три слоя ложатся и заполняют неровности земной коры, четвёртый - ползёт по ним к победе. Вступало и обычное соображение, что раз уже столько потрачено сил, то отступать никак невозможно, и может случиться, вырвет победу последний брошенный батальон” (с. 144). Именно так воюет герой романа Владимова - генерал-майор Терещенко - на Сибежском плацдарме. С “умением бестрепетно гнать в бой мужчин помоложе себя и держать армию в руках, без промаха и с одного удара острым своим кулачком разбивая носы и губы подчинённым…” (с. 143).

Безусловно, “четырёхслойная тактика” недопустима, задуматься об этом стоит, но бывают ли войны без жертв? Имеем ли мы право упрекать в чём-либо тех, кто Великую Отечественную выиграл? Разве все командиры были подобны генералу Терещенко? На эти вопросы мы можем с уверенностью ответить отрицательно.

Наконец, об образе Гудериана. Можно ли считать этого немецкого генерала положительным героем? Нет, нельзя. Он показан в один из переломных моментов войны - во время битвы за Москву. Находясь в имении Л.Н. Толстого - Ясной Поляне, немецкий командующий принимает решение о первом большом отступлении своей армии. Накануне Гудериан перечитывает некоторые строки романа «Война и мир» и пытается понять, каким образом враг, “потеряв половину войска , стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения”, объяснить самому себе загадочность русской души и то, почему Наташа Ростова сбрасывает с подвод своё добро и отдаёт их раненым.

Владимов прямо говорит о своём отношении к Гудериану в статье «Когда я массировал компетенцию…»: “…Но как я могу симпатизировать немецкому генералу, изгнавшему меня своими танками навсегда из родного Харькова? Я только против лжи о нём» 16 . Гудериан вовсе не является положительным героем, хотя действительно был талантливым полководцем и его любили солдаты. Это Владимов хорошо показал. Вместе с тем немецкий генерал самолюбив и амбициозен, ему нравится лесть в свой адрес - “кружат голову похвалы фюрера”.

Гудериан был и останется захватчиком, чужаком. Это подчёркивается автором в орловской сцене. В камерах и подвалах городской тюрьмы были обнаружены сотни трупов - узников расстреляли за день до сдачи города немцам. Гудериан приказал выложить их рядами на тюремном дворе и открыть ворота для всего города - хотел лишний раз подчеркнуть жестокость режима большевиков. Но полной неожиданностью стало то, что родные и близкие убитых смотрели на немца “со страхом и злобой, словно он был к этому причастен” (с. 100–101). “Почему ваша паства так смотрит на меня?” - адресовал Гудериан вопрос к находящемуся там русскому священнику. Ответ его поразил: “…Но это наша боль... наша и ничья другая. Вы же перстами своими трогаете чужие раны и спрашиваете: «Отчего это болит? Как смеет болеть?» Но вы не можете врачевать, и боль от касаний ваших только усиливается, а раны, на которые смотрят, не заживают дольше”.

Не только проблемно-тематический аспект анализа романа может вызвать затруднение у школьников, но и осознание композиции. На первый взгляд она кажется сложной, даже несколько хаотичной, но постепенно от страницы к странице мы начинаем понимать логику авторского замысла. Не случайно зачин романа посвящён “королю дорог” - «виллису». Именно эта машина, проезжая с запада (от Днепра и города Предславля) на восток (до Поклонной горы под Москвой) и обратно с востока на запад, “связывает” многие отдельные сцены, эпизоды, авторские размышления в единое целое - роман о генерале Кобрисове. Художественное пространство в начале произведения ограничено четырьмя сиденьями этой генеральской машины. Почти не видим мы, кого встречает на своём пути вызванный в Ставку генерал, что видят из окна автомобиля его водитель Сиротин, адъютант Донской и ординарец Шестериков. Не слышим и их разговоров между собой: каждый занят своими мыслями. Мысли эти - о самом наболевшем, о самом важном - текут, теснятся, сплетаются; рождённые многими воспоминаниями, дополненные документальными фактами и авторскими отступлениями, они-то и составляют художественное полотно романа. Оттого, наверное, сначала кажется хаотичным сюжетное построение. Иногда ассоциативная связь размышлений героев и самой композиции кажется неуловимой, но чаще - логичной. Проезжает, например, генерал Кобрисов через Ольховку (гл. 5, ч. I). Обиженный на то, что маршал Ватутин не остановил его, чтобы попрощаться, герой вспоминает здесь и многие другие свои обиды: незаконный арест, унижения на допросах, приказ о разоружении выведенной им из окружения и сохранённой армии.

Мечтает ординарец Шестериков о даче в Апрелевке, где в послевоенное время хотел бы продолжить службу у своего генерала, и посещают его мысли о том, честно ли он служит сегодня. Ведь не сказал же Кобрисову о том, что майор Светлооков пытался его завербовать. Собирался - но не сказал. Именно здесь изображение самой сцены вербовки становится уместным. Несмотря на то, что подобная беседа Светлоокова с Сиротиным и Донским дана давно - в самом начале романа.

Но романное действие не распадается на отдельные воспоминания. Есть нечто скрепляющее, объединяющее их в единое целое - замысел автора, именно он обеспечивает “выверенность сюжетных построений” и то, что “выстроено всё прочно и изящно” 17 . Последовательность, в какой автор позволяет нам заглянуть во внутренний мир каждого из генеральской свиты, тоже не случайна. Она не связана с военной чиновной иерархией, не опирается и на открытую оценку автора. Дело здесь в степени “самоотстранённости” каждого из этой свиты от своего непосредственного начальника. Сначала мы читаем мысли тех, кого можно отнести к людям совершенно чуждым Кобрисову по духу, - его водителя Сиротина и адъютанта Донского. Словно для того, чтобы быстрее понять их и сразу же убрать за пределы читательского интереса.

Если откровенно тяготится службой у Кобрисова Сиротин, думает постоянно о том, что он был у того не первым водителем (все предыдущие погибли), что “с этим генералом он войну не вытянет”, то и читатель знакомится с ним коротко, лишь по касательной. Во время вербовки Сиротин предаёт Кобрисова сразу и без угрызений совести.

“Засидевшемуся”, по собственному же мнению, в майорах адъютанту Донскому тоже далеко до какой бы то ни было близости с Кобрисовым. Будучи человеком крайне честолюбивым, с карьеристскими устремлениями, он смотрит на своего генерала свысока, не допуская и мысли о глубоком уме и богатом внутреннем мире последнего. Намеренно-сниженное описание внешности Кобрисова (“глаза-буркалы”, “очаровательная кабанья грация с известной долей импозантности”) даётся именно через восприятие адъютанта. Он, как нам кажется, больше интересен автору своим желанием походить на князя Андрея Болконского, постоянное “самосравнение” с которым становится у Донского навязчивой потребностью. В остальном же образ его достаточно типичен. В нём, как нам кажется, больше от Бориса Друбецкого, чем от Болконского, и автор не предполагает тщательной обрисовки характера адъютанта.

Напротив, близок генералу Кобрисову и интересен автору ординарец Шестериков, фамилия которого происходит от русского слова “шестерик”. Сам Владимов об этом пишет: “Загляните в словарь - это куль с весом в 6 пудов, это запряжка лошадей в три пары цугом… в прошлые войны так возили тяжёлые орудия. Если поискать символику, так она скорее в шестижильности персонажа, в способности к разного вида трудам, к перенесению тягот. Унижения солдатского достоинства в этой фамилии нет” 18 . В романе мыслям и воспоминаниям солдата отведено немало страниц. В этом герое объединены многие лучшие качества русского человека: смелость и жертвенность, умение достойно жить в самых трудных обстоятельствах, трудолюбие и преданность делу, житейская мудрость. Шестериков спас уже однажды Кобрисова от смерти, выходил его в госпитале. Такого ординарца мечтал бы иметь любой генерал.

Наконец, самым интересным героем можно с уверенностью назвать самого генерала Кобрисова. Ему не только посвящена большая часть романа, все ведущие темы и проблемы произведения рассматриваются непосредственно через этот образ. Владимов пишет о нём очень убедительно, и читателю постепенно становится дорог этот герой. Делаются объяснимыми и понятными все его обиды: за недоверие и отстранение, вербовку органами СМЕРШ ближайшего окружения, непринятие во внимание таланта и бывших заслуг, за откровенное унижение в тюремной камере перед самой войной, когда он был арестован. Но не эти обиды значимы для понимания внутреннего мира и объяснения поступков генерала. Мысли Кобрисова - о России, о многострадальной родине и дорого доставшихся победах, о честолюбии и амбициях его соратников - командармов, о расколе в обществе и причинах перехода русских солдат на сторону врага. В моменты подобных размышлений главный герой как никто другой близок автору, приглашающему современного читателя к разговору, диалогу, полемике.

Следуя традициям русского реализма, а более всего опираясь на роман Л.Н. Толстого «Война и мир», Г.Владимов стремится сказать своё слово о Великой Отечественной войне. Он ведёт читателя к размышлению, заполняет в нашей отечественной прозе лакуны там, где речь идёт не о “лейтенантской” и “окопной”, а о “генеральской” правде. Здесь писатель как раз использует особенный художественный приём - паратекстуальную связь с эпопеей Л.Н. Толстого «Война и мир». Эта связь поможет учителю не только рассмотреть роман «Генерал и его армия» в русле традиций русской классики, но и лучше понять позицию современного писателя. Таким образом, мы ставим перед собой задачу: попытаться вместе с ребятами “переосмыслить” традиции Л.Толстого, взглянув на них через призму романа Г.Владимова. Эта цель будет основной для урока внеклассного чтения в 11-м классе.

Ход урока

I. Вступительное слово учителя

Георгий Николаевич Владимов (Волосевич) родился 19 февраля 1931 года, в семье учителей. Сам не принадлежал к поколению фронтовиков, но война осталась в его памяти навсегда: семье пришлось эвакуироваться из Харькова во время наступления фашистских войск. Выпускник Суворовского училища. Известно, что его мать была осуждена по 58-й статье и отправлена в лагеря в годы репрессий. Сам он окончил в 1953 году юридический факультет Ленинградского университета, но буквально через год, в 1954-м, начал печататься как литературный критик; пришлось поработать и грузчиком в ленинградском порту.

В 1961 году в журнале «Новый мир» была напечатана первая повесть Владимова «Большая руда», впоследствии хорошо принятая читателями и критиками. Если в первом опубликованном произведении только наметился конфликт между стремлением автора к художественной правде и устоявшимися в советской литературе нормами и представлениями, то следующее - роман «Три минуты молчания» (1969) - критика не приняла из-за проступающей здесь неприкрашенной правды жизни. Вместо типического изображения “героев-тружеников” автор передал мысль о духовном неблагополучии, господствующем в современном обществе. Написанная тогда же и распространявшаяся по цензурным соображениям в “самиздате” повесть «Верный Руслан (История караульной собаки)» была опубликована на родине лишь в 1989 году. К этому времени Владимов уже был вынужден уехать из страны, попросив политического убежища в Германии, - отношения его с Союзом писателей и с властями были окончательно испорчены. Во время поездки по приглашению работников Кёльнского университета писатель был лишён советского гражданства и места жительства (у него конфисковали квартиру). Поселившись в городе Нидернхаузен, некоторое время работал главным редактором журнала «Грани», но впоследствии оставил этот пост из-за несогласия с политикой руководства. В Германии Владимов закончил работу над романом «Генерал и его армия», начатую ещё в России. Этот роман был опубликован в журнале «Знамя» (1994, № 4–5) и получил престижную ныне Букеровскую премию.

Эти и другие материалы по биографии писателя учитель может найти в статьях А.С. Карпова (Русские писатели, ХХ век // Биобиблиогр. слов.: В 2 ч. Ч. 1. А–Л / Под ред. Н.Н. Скатова. М.: Просвещение, 1998. С. 300–302), В.Кардина (Страсти и пристрастия // Знамя. 1995. № 9), интервью Ю.Чуприниной, опубликованном в «Общей газете» (1995. № 49).

Публикация статьи произведена при поддержке Центра правовых экспертиз «Главная Дорога». Опытные автоюристы центра окажут квалифицированную помощь водителям. Если вы попали в неприятную ситуацию на дороге, повлекшую лишение водительских прав, споры со страховой компанией и пр. – в центре правовых экспертиз, работающем на территории Москвы и Московской области, всесторонне рассмотрят вашу проблему, выстроят адекватную и выигрышную линию защиты, используя доскональное знание законодательства, помогут оформить документы и при необходимости представят ваши интересы в суде. Зайдите на сайт glavnaya-doroga.com , ознакомьтесь с услугами центра и запишите телефон горячей линии – все консультации бесплатны, а чем раньше вы воспользуетесь помощью профессионалов – тем выше ваши шансы доказать свою правоту.

II. Сообщения учащихся об истории создания романа

1-й ученик. Как появился замысел произведения?

В начале 60-х годов Воениздат основал серию военных мемуаров. Для этого к маршалам и генералам направляли специальных корреспондентов, которые и собирали всю необходимую информацию. От «Литературной газеты» к командарму П.В. Севостьянову был направлен Г.Владимов. По материалам интервью писателя возник небольшой рассказ «Генерал и его армия», о котором впоследствии А.Т. Твардовский сказал: “А это вообще тема для романа”.

Но в целом рассказ Г.Владимова Твардовскому не понравился. Он обратил внимание на ряд несоответствий: не мог, например, командарм плясать на Поклонной горе, выпивать вместе с адъютантом, ординарцем и шофёром, не мог быть оставлен с ним адъютант после отстранения; не мог и сам генерал быть смещён никем, кроме Сталина, или награждён уже после приказа об отстранении. Твардовский, давая общую характеристику произведению, отметил: “Это не рассказ, а папье-маше. В нём одна видимость и всё не так, всё не от знания, всё подделка”. Однако Владимов свою работу продолжил. Он долго вынашивал свой замысел и воплотил его окончательно в форме романа уже в наше время.

Материал к истории создания произведения можно найти в книге А.Кондратовича «Новомирский дневник (1967–1970)» (М.: Советский писатель, 1991. С. 282) и в интервью И.Чуприниной с Г.Владимовым в «Общей газете» (1995. 7–13 декабря. С. 11).

Вопросы к учащимся

Можно ли упрёки А.Т. Твардовского к рассказу отнести и к роману?

Почему Г.Владимов не изменил замысел?

2-й ученик. О прототипе генерала Кобрисова.

На то, что прототипом генерала Кобрисова стал командующий 38-й армией Никандр Евлампиевич Чибисов, сам Г.Владимов указал в своей статье «Когда я массировал компетенцию...» (с. 428).

Н.Е. Чибисов родился в станице Романовской 24 октября 1892 года, в казачьей семье, к военному делу приучался с детства. В 1914-м пошёл на войну с “германцем”, в 1915-м окончил Петергофскую школу прапорщиков, в 1917-м командовал ротой в чине штабс-капитана. Новую власть принял, похоже, без особых колебаний, с 1918-го в Красной Армии, к концу гражданской командовал полком. В 1935-м окончил Военную академию, участвовал в финской кампании. К началу Отечественной - генерал-лейтенант. В конце 1941 года командует резервной армией Южного фронта.

Под командованием Чибисова 38-я армия участвовала во многих сражениях, в том числе на Курской дуге. В летнем наступлении 43-го года она выходит к Днепру, форсирует его 26 сентября и занимает Лютежский плацдарм. Городок Лютеж, в тридцати километрах от Киева, был взят 7 октября. Накануне сражения за Киев произошли изменения в руководстве 38-й армией. Командующим был назначен генерал К.С. Москаленко. После киевской операции Чибисов командовал 3-й и 1-й ударными армиями. С начала 1944-го - начальник Военной академии им. Фрунзе. Скончался в Минске 20 сентября 1959 года.

Материал можно найти в статье М.Нехорошева «Генерала играет свита» (Знамя. 1995. № 9. С. 219).

Вопросы к учащимся

Как вы понимаете слова “негромкий командарм”?

Какие моменты биографии Н.Е. Чибисова нашли отражение в судьбе героя романа Ф.И. Кобрисова?

III. Оценка романа в современной критике

(Учащиеся читают фрагменты из критических статей.)

1. Вяч. Курицын: “Нет сюжета, есть вполне вялая штабная-полевая история с социально-бюрократической завязкой и торжественно-психологической развязкой. Нет ни одного (именно ни одного) интересного фабульного хода. Нет никакой увлекательной фактуры, детали, подробности, нет событийного мяса…” (Литературная газета. 1995. № 41. С. 4).

2. Л.Аннинский: “Кобрисов - гравитационный центр воюющей державы… Выверенность сюжетных построений доставляет - чисто читательски - едва ли не наслаждение, фактурные пласты схвачены сюжетным ритмом... выстроено всё просто и изящно” (Новый мир. 1994. № 10. С. 214, 221).

3. Н.Иванова: “Хронотоп обширен, пространство широкоформатно. Роман многонаселён - подлинная воюющая Россия” (Знамя. 1994. № 7. С. 183–193).

4. В.Богомолов: “Это всего лишь новая - для России - мифология, а точнее фальсификация, цель которой - умаление нашего участия во Второй мировой войне, реабилитация и, более того, восславление - в лице «набожно-гуманного» Гудериана - кровавого гитлеровского вермахта и его пособника генерала Власова, новая мифология с нелепо-уничижительным изображением советских военнослужащих в том числе и главного персонажа, морально опущенного автором генерала Кобрисова” (Книжное обозрение. 1995. № 19).

5. А.Немзер: “Выверенность слога, продуманность мотивных перекличек, символика, достоверность, сюжетная энергетика, точность психологического рисунка, мука, милосердие, внелогичная надежда в романе. Великом романе” (Сегодня. 1994. 17 июня).

Вопросы к учащимся

О чём свидетельствует такое многообразие мнений в критике?

Почему произведение вызвало споры, полемику?

Какие важнейшие достоинства романа отмечены критикой?

На основании ответов учащихся делаем вывод . Тема Великой Отечественной войны остаётся одной из самых важных в современном литературном процессе и не перестаёт волновать читателей и критиков. Основным достоинством романа «Генерал и его армия» называют следование его традициям русского реализма, в особенности традициям Л.Н. Толстого. Мнения критиков о генерале Кобрисове противоречивы, это связано и с глубиной характера героя, и с неоднозначной трактовкой его образа самим писателем.

IV. Беседа

Художественные приёмы Л.Н. Толстого, использованные для раскрытия образа генерала Кобрисова.

Как вы понимаете слова критика Владимира Кардина: “Своеобразие романа… в демонстративном, но отнюдь не школярском следовании традициям классики - прежде всего русской, одинаково чуткой к громким поворотам истории и к переливам человеческой души, и противоречивому, подчас мучительному соотношению между тем и другим” 19 ? С помощью каких излюбленных художественных приёмов Л.Н. Толстого Г.Владимов раскрывает образ генерала Кобрисова? (Приёмы записываются на доске и в тетради.)

1. Приём сопоставления показывается через восприятие одного явления, события разными людьми. Характер генерала складывается из оценок людей его ближайшего окружения, в частности адъютанта Донского, водителя Сиротина, ординарца Шестерикова. Чтение и анализ эпизодов вербовки майором Светлооковым людей из генеральской свиты (гл. 1, ч. 1, 2; гл. 2, ч. 5).

Каким предстаёт Кобрисов через восприятие Донского? Сиротина? Шестерикова?

В чём проявляется высокомерие Донского? Каково его отношение к Кобрисову?

Почему тяготится службой у Кобрисова Сиротин? Почему он так быстро соглашается со Светлооковым в необходимости “опеки”?

Какие чувства испытывают читатели в сцене вербовки Шестерикова? Какими глазами смотрит ординарец на генерала? В чём причина преданности солдата командарму? Есть ли сходство между Шестериковым и Платоном Каратаевым Толстого, отмеченное, в частности, критиком В.Кардиным 20 ? Если есть, в чём это проявляется?

Напомним учащимся основные черты характера П.Каратаева: дух простоты и правды, смирение, кротость, пассивность, покорность, патриотизм, оптимизм. В Каратаеве нет ненависти даже к врагам, нет внутренней раздвоенности, рефлексии, эгоцентризма. Какие из этих качеств свойственны Шестерикову, какие - нет?

2. Приём противопоставления. Чтение и анализ эпизодов для противопоставления: Кобрисов отправляет Нефёдова на смерть (гл. 3, ч. 2), Дробнис отправляет в атаку лейтенанта Галишникова (гл. 4, ч. 1).

Как проявляются лучшие качества Кобрисова в сцене прощания с Нефёдовым? Почему он не может поступить так, как поступает Дробнис? Как, в свою очередь, ведут себя Нефёдов и Галишников по отношению к своим командирам? Почему?

Что Г.Владимов говорит о молодых командирах - лейтенантах, поднимающих солдат в атаку? Почему он считает, что война выиграна благодаря им?

3. Приём “срывания всех и всяческих масок”.

а) “Генеральская правда”. Здесь можно рассмотреть несколько эпизодов и сцен, например:

· Судьба конструктора Кошкина - создателя танка Т-34 (гл. 2, ч. 3).

· Допрос пленного десантника из Мырятина (гл. 4, ч. 1).

· Совещание в Спасо-Песковцах (гл. 4, ч. 2).

· Заграждение из отрядов НКВД (гл. 5, ч. 2).

· Самоубийство Кирноса (гл. 5, ч. 2).

· Четырёхслойная русская тактика (гл. 2, ч. 5).

С какой целью Г.Владимов затрагивает эти болезненные вопросы?

Можно ли утверждать, что рядом с существующей традиционной “лейтенантской” и “солдатской” правдой в современном литературном процессе появилась правда “генеральская”?

б) Развенчание “лжепатриотизма”. Показательным для анализа можно, на наш взгляд, считать эпизод с рубахами Н.Хрущёва (гл. 4, ч. 2). Здесь учителю следует разъяснить смысл самого слова “лжепатриотизм”, так как это достаточно сложное понятие. Это патриотизм “внешний”, поверхностный, сопровождающийся на деле равнодушием к реальным нуждам и чаяниям народа.

Цели многих людей в верхах лжепатриотичны по своей сути: взятие городов к праздничным датам, упомянутая ранее “четырёхслойная тактика”, честолюбивые амбиции командиров - тому пример. Напомним ребятам, что и Льва Толстого в своё время упрекали в отсутствии патриотизма за то описание войны, которое он дал в романе «Война и мир»: многие его современники были обижены принижением роли двора и штаба армии, разоблачением честолюбивых стремлений штабистов. Следовательно, Г.Владимов и здесь следует традициям классика.

4. Приём перебрасывания действия от командующего российской армией к командующему армией врага.

Для примера можно взять эпизоды: «Власов у храма Андрея Стратилата» (гл. 2, ч. 2) и «Гудериан в Ясной Поляне» (гл. 2, ч. 3).

Вывод. В отличие от Л.Толстого, считающего, что волевые решения командующего армией на ход сражения не влияют, Владимов утверждает, что ведение войны - искусство. Полководцу нужны интуиция, умение прогнозировать свои действия, талант, решительность и осознание своей роли. Причём качества эти могут быть свойственны не только защитникам Отечества, но и захватчикам.

5. Психологизм повествования. Использование внутреннего монолога.

Роман «Генерал и его армия» - цепочка размышлений многих героев, а более всего - генерала Кобрисова. Каким предстаёт он перед нами в своих раздумьях?

V. Обобщающая характеристика героя. Она даётся двумя-тремя учащимися с использованием плана, который был предложен им заранее в качестве домашнего задания.

1. Характер героя, его раскрытие через биографию.

2. Как проявляется характер в поведении, поступках, взаимоотношениях с другими героями?

3. Оценка героя другими персонажами, самооценка.

6. Ваша собственная оценка.

VI. Заключительное слово учителя.

Как и Л.Толстой, Г.Владимов использует те же аспекты изображения жизни: исторический (обращается к важнейшим для страны историческим событиям), философский (раздумывает о законах жизни), нравственный (показывает внутренний мир человека).

У авторов много общего в изображении: пятьдесят лет отдалённости от военных событий, использование наряду с историческими вымышленных лиц, употребление множества фактов, широта исторического мышления. Их объединяет также умение выразить открыто авторскую позицию, показать как массовые сцены войны, так и личный героизм. Общее и в социальной направленности критики, в противопоставлении “верхов” и “низов”.

Однако, изображая Отечественную войну против Наполеона, Л.Н. Толстой утверждал, что исключительная роль здесь принадлежит народу, который влияет на ход истории. В период военных действий лучшие люди из всех слоёв общества вставали на защиту Отечества, однако историческим процессом управляет Высшая воля, которой подчинены все его участники. Для великого писателя война - это “бедлам и хаос, где никто ничего предвидеть не может” и никакой полководец ничем не руководит.

Владимов, напротив, утверждает, что успеху на войне способствуют талант и интуиция полководца. Наука побеждать - это искусство, а подмена законного боевого генерала случайной личностью недопустима и ведёт к необратимым последствиям - бессмысленной гибели людей. Как мы видим, современный писатель не только следует традициям, но и в чём-то спорит с классиком.

Во-первых, он упоминает реалии, принадлежащие Толстому-писателю, например, его имение в Ясной Поляне. Во-вторых, он использует прямые цитаты из романа «Война и мир», а также показывает размышления своих персонажей о судьбах героев Толстого и ходе войны.

Важную роль играют реминисценции и аллюзии. Можно привести множество примеров из текста романа «Генерал и его армия», где эти реминисценции и аллюзии напоминают о произведении Толстого. Кобрисов во время переправы чем-то немного напоминает Пьера на Бородинском поле, а когда вывозит из окружения орудия - Тушина. Много общего в лихом геройстве Денисова и Галагана, в подчинении своих интересов интересам мужа у Наташи Ростовой и Марии, жены Кобрисова.

Но всё-таки главным остаётся следование не столько художественным приёмам, сколько внутренним задачам творчества великого писателя: Владимов стремится показать то, что для лучших русских людей личные судьбы неотделимы от судьбы Родины; нельзя быть свободным и счастливым, если в беде твой народ. Автор не уходит от вопросов о смысле жизни, о добре и зле. Он дорожит исконными чертами толстовского реализма: преобладанием идеи над выразительностью, стремлением к открытой публицистичности, гуманистическим пафосом, стремлением донести до читателя богатство внутренней жизни человека.

Меня попросили написать об отце. К сожалению, мы были вместе очень мало – всего каких-то десять лет. Все годы меня не покидало чувство, что надо записывать все, о чем рассказывал отец, что это слишком значимо: память человеческая – штука ненадежная. Не записала. Теперь пишу по памяти, жалкие кусочки того, что запечатлелось, – но спасибо, что остались хоть они.

Как и когда мы с ним познакомились? Звучит, конечно, невероятно, но соответствует действительности – мы узнали друг друга только в 1995 году, на вручении отцу литературной премии «Русский Букер», когда мне было уже тридцать три года. А до этого были только письма. Письма в Германию из Москвы и обратно.

Как отец оказался в Германии?

В 1983 году по приглашению Генриха Бёлля отец уехал читать лекции в Кёльн. К тому времени уже лет десять в России у него ничего не издавалось. Ранее он стал председателем «Международной амнистии», писал письма в защиту Андрея Синявского и Юрия Даниэля, дружил с Андреем Сахаровым, Еленой Боннэр, Василием Аксеновым, Владимиром Войновичем, Беллой Ахмадуллиной, Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Виктором Некрасовым, был знаком с Александром Солженицыным, Александром Галичем, Владимиром Максимовым, Сергеем Довлатовым, Юрием Казаковым, Юрием Любимовым, Владимиром Высоцким и многими другими. Постепенно он стал жить «поперек», а таких вещей советская власть спокойно выдержать, а уж тем более простить – не могла.

Потихоньку его выживали, травили: исключили из Союза писателей, куда он был принят еще в 1961 году; затем стали публиковать клеветнические статьи в «Литературной газете» (главный рупор СП тех лет), которые радостно приветствовали некоторые «писателя» (так их называл отец). А потом устроили слежку за его квартирой и гостями, ее посещавшими. Об этом отец пишет подробно в своем рассказе «Не обращайте вниманья, маэстро!».

Как могли ему простить глубочайшую внутреннюю независимость и самодостаточность? Как-то после своего возвращения в Россию он сказал мне: «Ты знаешь, не пойду я на это сборище, терпеть не могу любые тусовки, зачем тратить на это время? Писатель должен писать, а не болтать и тусоваться. Я всегда считал, что не нужно входить ни в какие партии и объединения, все это ерунда, – поэтому я всегда был беспартийным и свободным».

Так отец ответил на мой упрек – я упрекала его в том, что он не идет на какой-то очередной литературный вечер, где собиралась литературная элита тех лет и куда его пригласили заранее для вручения статуэтки Дон Кихота – «символа чести и достоинства в литературе».

Я же, испорченное дитя советской действительности, полагала, что там могут встретиться «полезные люди», которые помогут ему получить от государства хотя бы маленькую квартирку. Ведь получил же Владимир Войнович прекрасную четырехкомнатную квартиру в Безбожном переулке по указу Михаила Горбачева!

Как могли ему простить, к примеру, дружбу с опальным Сахаровым, когда от того знакомые отшатывались, как от чумного? Отец старался хоть чем-то помочь в те времена Андрею Дмитриевичу, иногда выступая даже в качестве его водителя. Вспоминается забавный (это он сейчас забавный!) случай, рассказанный отцом: во время поездки (кажется, в Загорск) внезапно оторвалась дверца любимого старенького отцовского «запорожца». Причем на полном ходу… Все замерли. А Сахаров всю оставшуюся дорогу невозмутимо держал злополучную дверцу, продолжая разговор на какую-то интересную для него тему.

С этим «запорожцем» была связана еще одна, более опасная история. Однажды во время загородной поездки мотор у машины вообще заглох, а когда отец заглянул в ее нутро, то обнаружил, что в бак для топлива засыпан почти килограмм сахарного песка, отчего машина и отказывалась ехать. Отец был уверен, что это не случайность, это сделано заинтересованными сотрудниками «бугра», как называли тогда вездесущую организацию, отвечающую за государственную безопасность СССР, но, конечно, прямых доказательств у него не было. С огромным трудом ему удалось очистить бак от этой гадости…

В 1981 году после допросов на Лубянке у отца случился первый инфаркт, потом новые допросы и намек на то, что допросы возобновятся. Все могло кончиться посадкой (лексикон тогдашних диссидентов). В это время отец уже начал писать «Генерала и его армию». Надо было спасать свое дело, свою жизнь. Спасибо Бёллю!

Но, уезжая из страны, отец не думал, что уезжает надолго, максимум на год. Через два месяца после приезда в Германию отец и Наташа Кузнецова (его вторая жена) по телевизору услышали указ Андропова о лишении его гражданства. Кооперативную квартиру Наташиной мамы они продали перед отъездом в Германию, а квартиру отца правление кооператива продало само, не спрашивая на то его разрешения.

Через друзей в издательстве «Текст», в котором выходила повесть отца «Верный Руслан», я узнала его немецкий адрес. Написала ему. Написала, что мне от него ничего не нужно – я уже вполне состоявшийся человек, врач, учусь в аспирантуре, есть квартира, друзья, но как это странно – на такой маленькой планете Земля живут два родных человека и ничего не знают друг о друге. Отец ответил, мы начали переписываться. В 1995 году он приехал в Москву на вручение Букера за роман «Генерал и его армия». Номинировал его журнал «Знамя», где печатались главы романа. Отец был очень благодарен сотрудникам «Знамени» за то, что именно они первыми способствовали возвращению его творчества на Родину. Он хотел, чтобы и последний его роман «Долог путь до Типперэри» был напечатан у них, журнал несколько раз давал анонс этому произведению. Увы! Только первая часть романа была напечатана, уже после смерти отца. Другие остались в замыслах; кое-что он рассказал мне.

Отец позвал на вручение премии и меня. Перед этим я побывала у него в гостях – в квартире Юза Алешковского, который пригласил отца пожить у него на все время его пребывания в Москве.

Своей квартиры у отца больше не было. Он остался бездомным. В 1991 году Горбачев своим указом вернул ему гражданство, но не жилье… Правда, в 2000 году Международный литературный фонд писателей предоставил отцу в аренду дачу в Переделкине. Отец очень любил эту не совсем свою дачу, но Господь мало позволил ему наслаждаться покоем и счастьем на Родине.

До этого дача много лет простояла пустая, потихоньку осыпаясь и рушась, в ней постоянно что-то где-то подтекало; отец смеялся и говорил, что живет в «Петергофе с большим количеством фонтанов». Это был двухэтажный кирпичный дом, больше смахивающий на барак, с четырьмя подъездами. Рядом с подъездом отца были подъезды, где жили Георгий Поженян, дочь Виктора Шкловского с мужем, поэтом Панченко. Третьего соседа я не помню.

История дачи была романтичной и печальной одновременно. Оказалось, что этот писательский дом построен на месте дачи актрисы Валентины Серовой. Ее дача была окружена небольшим садиком, сохранился маленький прудик, в котором, по преданию, она любила плавать. Отец говорил, что представляет себе, как Серова перед спектаклями купается в пруду и что-то тихо напевает. Тогда он и рассказал мне историю романа Серовой и маршала Рокоссовского, во время которого Сталина якобы спросили, как относиться к самому факту этой связи (оба были женаты). Сталин ответил коротко и исчерпывающе: «Завидовать!».

После развода Серовой и Симонова дача пришла в запустенье, Литфонд снес старый дом, построив дачу для писателей.

Во времена отца сад невероятно разросся, в него выходила дверь кухни с террасой. Стояли высокие темные деревья, трава заполонила все пространство. Пруд был затянут густой зеленой тиной, было мрачновато, летали страшно прожорливые комары. Отец все пытался как-то справиться с запустением: убрал сгнившие ветки, сломанные деревья, подстриг кусты, скосил кое-где траву, в окна его кабинета стало заглядывать солнце.