Другие примеры. Сколь много подобных трагедий - уже свершившихся или еще незавершенных - имело место на этой земле, выяснять досконально мы не в силах. Мы можем во многих случаях лишь смутно ощущать, что наш всеобщий извечный враг - еврей - под той или иной личиной или

Примеры Да, ХХ съезд – это вопиющий пример унижения элиты СССР, но ведь это не единственный пример того, как элита СССР унижалась сама и сдавала интересы СССР. Давайте вспомним.После своего провозглашения с помощью СССР Израиль очень быстро показал свое гнусное

Письмо Ежову Н.И. от гражданина Г.Е. Осипова

Август 1936 г.

Прочитав в печати обвинительное заключение по делу наймитов фашизма Л. Троцкого, Зиновьева и Ко, я не мог к этому спокойно отнестись - я не знаю, чем выразить свое возмущение - у меня появилась такая ненависть к этим негодяям, что я сразу задумался над вопросом, что все партийные и непартийные честные большевики должны каждый внимательно просмотреть своих друзей и знакомых: чем они дышат, живут и что делают, дабы разоблачить до конца все остатки зиновьевщины, а их, вероятно, еще много.

Я хочу описать один случай: для меня он непонятен, а если кому нужно и о нем знать, то пусть этим займутся. В Свердловской парторганизации работает бывший управляющий геологическим трестом Б.В.Дидковский, член ВКП(б) с марта 1917 г. - ближайший друг троцкистов Мрачковского С.В. и Уфимцева С.И. (инициалы не точно помню). В областном парт, архиве имеется листовка 1921 года за подписями Уфимцева, Дидковского и др. рабочей оппозиции, затем Дидковский сам при разборе его дела свердловским горкомом ВКП(б) 9.XII.1935 года признал, что он был лично друг и связан с Мрачковским, Уфимцевым и др. лидерами троцкизма, а также разделял платформу троцкизма, нигде от нее официально ни в печати, ни в выступлениях не отмежевался... Руководя Уралгеологтрестом, он его довел до развала. Причинил стране многомиллионные убытки, не дал стране запасов полезных ископаемых, окружил себя чужаками, всячески их оберегая. Белогвардейцу Китаеву Г.Г. купил за счет треста дом, чужаку Шапиро под всяческими ссудами выдавал пособие из спецфонда...

В годы 1932, 1933,1934 Дидковский буквально находился в Москве и Ленинграде под предлогом командировок, а потом бывал в Уфалее - на Урале гнездо троцкистов - не исключена возможность, что он все это использовал для связей... По моему глубокому убеждению, что он до сих пор идейно от троцкизма не разоружился, а только затаился...

Я очень прошу указать мне - если все это известно и я не прав, может быть Дидковский Б.В. заслуживает доверия у партии и правительства, тогда у меня не будет недоразумений, и надо отметить этому все удивлены, кто знал все дела Дидковского, что он до сих пор не разоблачен как троцкист.

Факты все правильные, но я прошу мою фамилию не объявлять...

Доносительство рассматривается как общесоциальное явление и как специфическое явление в практике СССР 1930-х годов. Исследуется информационно-психологическая сущность доноса, выделяются распространенные в данный период идеальные типы доносов: «профессиональный», «бытовой» и «открытый». Сопоставляются мотивации доносительства в СССР, в современной России и на Западе.

Ключевые слова: доносительство, «профессиональный», «бытовой», «открытый» доносы, тоталитарный социум, демократический социум.

The article considers a delation within general historical context and its specific manifestation in the 1930s Soviet reality. The author investigates informational and psychological essences of delation and suggest a typology with respect to the 1930s: “pro-fessional”, “home” and “open” types. The motivations of snitching in the USSR, in modern Russia and in Western countries are compared.

Keywords: snitching, “professional”, “home”, “open” delation, totalitarian society, democratic society.

Донос – явление, характерное для различных эпох, стран и народов. Он пронизывает прошлое, связывает его различные периоды. Например, бывший чекист А. Орлов (Л. Фельдбин) видит в доносах друг на друга советских партийцев 1930-х годов продолжение практики «недель милосердия», введенных инквизицией. «В эти недели каждый христианин мог добровольно явиться в инквизицию и безнаказанно сознаться в ереси и связях с другими еретиками. Ясно, что новейшие, сталинские инквизиторы, как… и их средневековые предшественники… извлекали выгоду из этого обычая, получая порочащие сведения о лицах, которые уже подверглись преследованиям, и вскрывая все новые очаги ереси» (Орлов 1991: 92). В 30-е годы доносы стали своеобразным воспроизведением на качественно новом уровне средневековой практики.

Отношение к доносу как на уровне государства, так и среди обычных людей неоднозначное. В одни исторические периоды государство стимулирует (морально и материально) добровольных информаторов, в другие – порицает их действия. Вспомним, что в СССР 1930-х годов активно поощрялся и пропагандировался донос пионера Павлика Морозова на отца (в Москве, Свердловске, других городах ему сооружались памятники). В период перестройки поступок пионера, наоборот, клеймился позором (характерно название опубликованной в 1988 году на Западе и вскоре переведенной в СССР работы Ю. Дружникова «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова»). Подобные метаморфозы происходят и на уровне обыденного сознания. Здесь донос то восхваляется как подвиг, то активно осуждается (в чем косвенно проявляется отношение граждан к государству или его прошлому).

Принято считать, что донос – характерная черта тоталитарных социумов, существовавших как в ранние эпохи человеческой истории (государства Древнего Востока, Древний Рим), так и в ХХ веке (нацистская Германия, фашистская Италия, СССР и др.). о доносах идет речь в антиутопической литературе («Мы» Е. Замятина, «1984» Дж. Оруэлла и др.), о нем говорят советские диссиденты. Так, герой стихотворения А. Галича «Бессмертный Кузьмин» с гражданской войны до ввода Советской армии в Чехословакию в 1968 году перманентно как «истый патриот, верный сын Отечества, обязан известить власти предержащие…» (Галич 1989: 200). Конечно, при тоталитаризме доносы поощряются государством весьма активно, но сводить их распространение только к данному типу общества неправильно. Доносы характерны и для демократических социумов.

С научной точки зрения донос – многоаспектный феномен. Он объединяет различные грани индивидуальных и общественных отношений. Во-первых, информационную, ибо его суть сводится к передаче сведений об отдельном лице или группе, которую он (они) стремятся скрыть, другим людям или каким-то государственным структурам. Указанная информация должна быть определенным образом обработана, представлена в надлежащей форме, чтобы по ней принимались меры.

Во-вторых, психологическую: человек должен быть внутренне готов к тому, чтобы стать доносчиком. Для этого мало только «личной» предрасположенности. В обществе необходим соответствующий микроклимат, поощряющий данное явление, его постоянная стимуляция через идеологию, коллективные действия. Например, в тоталитарных социумах ХХ века была распространена концепция своей страны как осажденной врагами «крепости», которую надо защищать всеми доступными средствами, не считаясь даже с родственными связями.

В-третьих, этическую. Донос нарушает практически каждую из десяти заповедей Моисея, на которых строится общечеловеческая мораль. Это обстоятельство тоже требует определенной перестройки мировоззрения личности. Донос как зло должен оправдываться тем, что он предотвращает еще большую беду. Так рассуждал, например, находящийся в эмиграции И. Л. Солоневич. Он считал, что монархию в России, которая являлась лучшим общественным строем, чем установившийся в СССР, можно было спасти, если бы подданные сообщали в правоохранительные структуры о деятельности революционеров. Отсюда вывод: если я теперь «обнаружу какого-нибудь революционера, безо всякого зазрения совести пойду в полицейский участок, ибо я имею право защищать свою жизнь и свободу… и всей моей страны. В 1914 году я, может быть, еще и постеснялся бы, но теперь я не постесняюсь. Ибо это значило бы совершить предательство по отношению к будущим детям моего народа, которых товарищи социалисты снова пошлют на верную смерть» (Солоневич 2011: 383–384).

В-четвертых, мотивационную. Разнообразны и внутренние причины, по которым люди совершают донос. Сюда можно отнести и банальную алчность (недаром государство с древнейших времен стимулирует доносчика частью имущества жертвы или денежным вознаграждением), и личное соперничество (желание устранить конкурента на любовном и/или административном «фронте»), и совершенно искреннее стремление доносчика помочь государству, и страх за последствия «недонесения» (активно поощряемый государством через особую систему правовых мер), и многое другое. Указанные мотивы на практике пересекаются, образуют каждый раз специфическую систему взглядов.

В-пятых, родственную. Донос в некоторых ситуациях касается ближайших родственников доносчика (мужа, жены, отца, детей, сестры/брата и т. д.). Зная, что они могут пострадать, доносчик должен иметь определенную иерархию ценностей, оправдывающую поступок, ставящую интересы целого (страны) выше части (личности). Это представление себя как «послушного винтика» в руках государства/вождя, «защитника» традиционных устоев, борца за новое против «загнивающего» старого, перешагивающего через личное ради общего.

В любом конкретном случае данные аспекты доноса сливаются в определенную систему, где подчас трудно найти в «чистом виде» ее составляющие. Поэтому донос выступает междисциплинарным объектом изучения, представляющим интерес для историка, психолога, социолога, этика, культуролога, политолога и др. Рассмотреть в одной работе столь сложный феномен в полном объеме не представляется возможным. Начать же надо с определения сущности доноса и анализа его конкретных проявлений в СССР 1930-х годов.

На мой взгляд, донос – прежде всего процесс информационный, состоящий в передаче секретных (тайных) сведений (независимо от степени их соответствия действительности) об одном лице (их группе) другому властному лицу (государственному органу) с целью принятия к доносимому определенных правовых и (или) прочих социальных санкций. Неслучайно Орлов (Фельдбин) сравнивал НКВД 30-х годов с громадным почтовым ящиком, через который любой советский человек может отправить свое сообщение.

Сталинский охранник А. Рыбин приводит следующий эпизод: «Во время войны бывший моряк Теляков в закусочной на Арбате стал хвастаться: ”Я – такой человек! Мы такие дела делали!.. Да я могу даже бомбу бросить Сталину под машину”, – вовсю раздухарился он. Доброжелатели тут же сообщили мне об этом. Никакой бомбы у него не было и в помине. Просто во хмелю захотел похвастаться перед собутыльниками. А его отец был моим доброжелателем. Сам рассказал про все. Посадили дурака. А что делать? Не трепись где попало и о чем попало» (Рыбин 2010: 116–117).

В качестве субъекта доноса здесь выступает отец Телякова, что довольно необычно (чаще в тоталитарных странах донос идет по линии «ребенок – родитель», что вызвано значительным доверием детей к государственной пропаганде). Посредником выступает А. Рыбин, доводящий секретную информацию, рассказанную в пивной, до представителей НКВД, которые принимают к субъекту административные меры. Интересно, что и субъект доноса, и представитель принимающей его организации знают, что угроза от жертвы доноса в действительности не исходит, но отправляют его (видимо, бывшего фронтовика) в ГУЛАГ. Мотивы отца Телякова из рассказа Рыбина неясны. Ведь он мог либо утаить информацию, либо просто сделать сыну внушение, но предпочел фактически посадить его. Судя по всему, отец Телякова действовал из «патриотических» соображений, ибо уже ранее был «доброжелателем». В принципе подобная структура универсальна, ее можно проследить на примере любого конкретного доноса (хотя фактически мы сталкиваемся с его особой формой – «родственной», нашедшей классическое выражение в случае Павлика Морозова).

Важный вопрос – классификация видов доносов. Поскольку данная форма передачи информации служила специфическим средством стимулирования перемещения чиновника по иерархической лестнице (т. е. своеобразным фактором социальной мобильности), постольку на первом месте может стоять «профессиональный донос». Затем идет его бытовая форма, когда таким путем хотят избавиться от конкурента (соседа, коллеги и т. д.), не имея желания занять его место в чиновничьей табели о рангах. Интерес представляет такой распространенный в СССР и иных тоталитарных странах вид информирования «компетентных органов», как «родственный донос», когда доносчик и его жертва приходятся друг другу родственниками (мать, жена, брат, отец, сын).

Однако перечисленные формы носят преимущественно индивидуальный (или узкогрупповой, включающий от двух до пяти человек) характер, реализуются келейно, предполагают определенное сохранение тайны от иных лиц. Между тем в СССР имел распространение и групповой донос, когда скрытая информация об отдельных людях предавалась гласности публично, что подразумевало немедленную реакцию на нее властных органов.

На практике разделение указанных видов доносов крайне сложно. Скажем, «бытовой» донос мог быстро перерасти в «профессиональный», стать «родственным», «публичным». «Профессиональный» – преследовать и чисто «бытовые» цели. Вместе с тем выявление указанных идеальных типов (в духе М. Вебера) доносов полезно в познавательных целях.

Профессиональный донос – один из наиболее распространенных типов для 1930-х годов. А. Рыбин полагает, что аресты в среде авиаконструкторов происходили потому, что они «писали крамолы друг на друга, каждый восхвалял свой самолет и топил другого» (Рыбин 2010: 92). Подобное можно сказать и о других профессиональных группах – военных, артистах и т. д. Рассмотрим особенности данного типа доноса на конкретном примере.

1937 год. В Наркомат сельского хозяйства приходит молодой (32 года) работник И. Бенедиктов. Благодаря трудолюбию, принятию рискованных решений он быстро повышается в должности. Некоторым коллегам по организации это совсем не нравится. Тогда они суммируют недостатки в его работе и сообщают в НКВД письменно о «вредительской деятельности в наркомате Бенедиктова И. А.». Его вызывают в органы, дают ознакомиться с сутью претензий. Вот так Бенедиктов вспоминал ситуацию 40 лет спустя: «Все… факты, перечисленные в документе, имели место: и закупки в Германии непригодной для наших условий сельскохозяйственной техники, и ошибочные… директивы, и игнорирование справедливых жалоб с мест, и отдельные высказывания, которые я делал в шутку в узком кругу. Конечно, все происходило от моего незнания… недостатка опыта… злого умысла, естественно, не было» (Бенедиктов 2010: 153). Озадачили Бенедиктова и личности доносчиков. Первый его не удивил, ибо он специализировался на этом деле, «писал доносы на многих в наркомате», «так что серьезно к его писаниям никто не относился», а позже получил «тюремное заключение за клевету». Зато второй и третий – поразили: «…это были подписи людей, которых я считал самыми близкими друзьями, которым доверял целиком и полностью» (Там же: 154).

Бенедиктову, на мой взгляд, достался «счастливый билет», а потому его ситуация не совсем типична для 1930-х годов. Органы начали не с его ареста, а с изучения ситуации, т. е. стали «разбираться». К тому же Бенедиктов на следующий день после беседы в НКВД получил повышение: его назначили наркомом сельского хозяйства СССР. Сталин лично отвел от него грозу из-за «практической полезности» нового кадра. Не всем так везло. При наличии в партийных или следственных органах людей, желающих продвинуться на разоблачении «вредителей», судьба человека, на которого донесли, могла сложиться более трагично. Наконец, Бенедиктову в НКВД дали ознакомиться с материалами доноса. Многим жертвам такая удача не улыбнулась, им сразу предъявлялись обвинения.

Для понимания структуры «профессионального доноса» история Бенедиктова дает ряд интересных деталей. Во-первых, такой донос предполагал объединение нескольких лиц, движимых общим мотивом – донести до правоохранительных органов такую информацию, которая убрала бы с их «административного пути» вредного человека.

Во-вторых, такой донос касается не отдельных действий человека в данный момент (как в случае с Теляковым, угрожавшим убить Сталина), а деяний, совершенных в какой-то определенный и достаточно длительный период, т. е. носит долгосрочный характер (время работы Бенедиктова в наркомате).

В-третьих, Бенедиктов предлагает интересный (и почти научный) термин – «штатный доносчик», т. е. сотрудник государственной структуры, специализирующийся на создании ложной информации о людях, которую по личной инициативе передает в правоохранительные органы. (В конкретном случае этот человек «получил срок» за свою деятельность, но немало подобных «героев» остались безнаказанными; можно предположить, что оказаться в тюрьме ему «помог» ставший наркомом Бенедиктов, не простивший пережитого страха или не желавший терпеть такого чиновника в собственном ведомстве.) Но кроме «штатного» доносчика важную роль в передаче соответствующей информации в «компетентные органы» играют и «доносчики ситуативные», объединяющиеся для решения собственных корыстных задач. (Такая ситуация характерна не только для СССР. Близкое разделение «труда» доносчиков описано в романе А. Дюма «Граф Монте-Кристо», действие которого начинается в 1815 году. Кадрусс, наименее образованный из данной группы, записывает текст, более умный [Данглар] – диктует. Королевский прокурор [Вильфор], принявший сообщение, дабы не скомпрометировать себя через отца политической связью с Бонапартом, отправляет Э. Дантеса «на всякий случай» в закрытую тюрьму – замок Иф – без суда.) По сути, в случае коллективного доноса речь идет о некоей временной группе единомышленников, где есть «мотор», инициатор доноса, и его «коллеги», связанные своеобразной коллективной волей.

В-четвертых, интересен текст доноса, его содержание. Это определенным образом поданные факты. Реальные деяния представляются как враждебная тенденция, которая, по крайней мере, может быть воспринята в этом ключе правоохранительными органами. Информация должна интерпретироваться так, чтобы последние как можно быстрее приняли по ней меры.

В-пятых, доносчиков и жертву могут связывать до определенного периода хорошие личные отношения. Первые должны максимально маскироваться, чтобы до поры не выдать планируемые и совершенные против жертвы действия. Налицо своеобразное взаимодействие в системе «охотник – дичь», но интересно, что первые сначала уступают по силе второй (имеющей за собой административный ресурс).

В-шестых, групповой донос в 1930-е годы – часто синоним ареста, его важная предтеча (иногда эту роль играли и собрания в данной организации, где от будущей жертвы публично отрекались бывшие товарищи). Неслучайно жена Бенедиктова дает ему, идущему в ЦК ВКП(б), узелок с вещами, который может пригодиться в тюрьме (Бенедиктов 2010: 156).

В целом же, несмотря на отдельные особенности, профессиональный донос воспроизводит его общую структуру. Есть доносчики (с соответствующей мотивацией), объект, на который передается информация, и адресат (государственный орган), принимающий решения на ее основе. Целью же данной группы выступает корысть, желание убрать с административного поста определенного человека.

Бытовой донос – не менее распространенная форма, чем профессиональный. Он касается не высших сфер, а взаимоотношений с ближайшим социальным окружением. Стимулом к нему может послужить что угодно: ссора, конфликт из-за участка земли с соседом, ненависть к богатству ближнего, любовное соперничество и т. д. Если вспомнить аналогию «НКВД – почтовый ящик», то написать туда (и ждать ответа) мог любой человек, независимо от его социального положения и статуса. Кроме того, совсем не обязательно было обращаться непосредственно в правоохранительные органы. Ведь существовали тесно связанные с ними партийные, комсомольские, советские и т. п. «инстанции», которые активно сотрудничали (передавали информацию) с НКВД.

Понять генезис бытовых доносов поможет документ из архива обкома ВКП(б) Западной области с центром в Смоленске (включавшей территории нынешней Смоленской, Брянской, Калужской, Орловской областей), который после немецкой оккупации города оказался в США. Он дает анатомию данного явления в чистом виде, ибо является тайной деловой перепиской нескольких районных чиновников, не предназначенной для ведомых ими «народных масс».

Вот сообщение секретаря Козельского райкома ВКП(б) П. Деменка начальнику местного районного отдела НКВД Западной области А. Цебуру. «Сов. секретно. НКВД. Тов. Цебур. В квартире колхозника Хромова Афанасия (колхоз «Красный Октябрь»…) 22/6 1936 года обнаружен портрет Троцкого в квартире. Хромов, по сведениям , разложившийся колхозник и ведет в колхозе подрывную работу. За то, что колхозник Ульянов Василий донес об этом, Хромов избил отца Ульянова. Просьба принять меры к расследованию и по привлечению отца Хромова к ответственности. Деменок. 5/11-1936 года» (цит. по: Восленский 1991: 514).

Начнем с даты. Между обнаружением у А. Хромова в доме портрета Л. Троцкого и просьбой со стороны секретаря райкома разобраться с ситуацией в НКВД прошло более четырех месяцев. Так что теперь понять, висел ли этот портрет там или нет, нельзя. Главное – в другом. Сообщение с места идет даже до районного начальника, требующего отреагировать на него компетентные органы, почти полгода, проходя различные бюрократические инстанции. Отметим важную тенденцию: «путешествующий» снизу вверх по бюрократической лестнице донос всегда обречен на длительное движение. В случае его перемещения «сверху вниз» ситуация изменяется на противоположную. Административные меры по доносу принимаются гораздо быстрее. Отсюда знаменитый афоризм: «В СССР скорость стука опережает скорость звука» – не совсем верен. «Скорость стука» опосредуется бюрократической машиной. К тому же объективно принятие мер против упомянутого в доносе облеченного властью лица важнее, чем против обычного человека. По всей видимости, в СССР 1930-х годов «сверху вниз» донос шел быстрее, чем в обратном направлении.

Теперь коснемся сообщения П. Деменка, его формы. Ситуация, когда «колхозник Ульянов Василий донес об этом», кажется партийному начальнику нормальной. Самостийное наказание за этот поступок со стороны родственников потерпевшей стороны – преступлением. Таков фон для разворачивающегося действия.

Не менее интересно и содержание «депеши». Прежде всего только излишняя бдительность заставляет секретаря райкома информировать начальника местного НКВД о случае в отдельном колхозе. Сам Деменок никакого портрета Троцкого в доме Хромова, конечно, не видел (иначе бы обязательно отметил данный факт: личное участие в фиксации «вражеской вылазки»). Поэтому пишет донос на базе чужого сообщения. В принципе информация о ситуации в «Красном Октябре» должна была идти обратным порядком: от НКВД к секретарю райкома. Здесь же партийное начальство просит (а фактически требует) «принять меры к расследованию и привлечению отца Хромова к ответственности».

Правомочен вопрос: что послужило реальным поводом для данного доноса? Сомнительно, чтобы А. Хромов держал в доме в 1936 году портрет Л. Троцкого. Во-первых, этот политик мало хорошего сделал крестьянам в годы гражданской войны, а потому вряд ли после изгнания Троцкого из СССР колхозник стал хранить его «лик» дома, как икону. Во-вторых, с 1929 года официальная пропаганда рисовала его населению как организатора «вредительства» в стране, убийства С. М. Кирова, «международного шпиона». В августе 1936 года (через 2 месяца после «обнаружения» портрета Троцкого у Хромова) состоялся первый процесс над троцкистско-зиновьевским блоком (Г. Зиновьевым, Л. Каменевым и др.), подсудимые были казнены. В таких условиях держать на стене портрет Троцкого – безумие со стороны Хромова. Вряд ли он (имея на попечении отца и, наверное, семью) решился бы на такой шаг.

Вероятнее всего, дело, послужившее спусковым механизмом к доносу, развертывалось так. Между Хромовым и Ульяновым происходит бытовая ссора. Последнего посещает мысль избавиться от соперника с помощью НКВД. Тогда Ульянов сообщает «куда надо» о наличии у Хромова дома портрета Троцкого. Почему – понятно: раз Троцкий – враг государства, то хранящий память о нем Хромов быстро превратится во «врага народа». Это наиболее важный для государства повод к аресту. «До кучи» в донос добавляется информация о «подрывной работе» Хромова в колхозе, его морально-бытовом «разложении». Однако план Ульянова-младшего срывается. Хромова сразу не арестовывают (тот находится на свободе и в ноябре 1936 года). Более того, он узнает о доносе (может быть, через знакомых в сельсовете), пытается разобраться с доносчиком. Избиение отца Ульянова выглядит мало логичным (понятно, если бы избитым оказался Ульянов-младший, которого Деменок называет организатором доноса). Возможно, Ульянов-старший что-то сказал Хромову при встрече на улице, что перевело ссору в иную плоскость. Важно другое: теперь донос пишется на еще одно лицо. Хромовы для партийного начальства и НКВД превращаются во вражескую группу. Их деяния опаснее, чем у одного Хромова-младшего. Букет таких «преступлений» заставляет обратить на них внимание и секретаря райкома.

В целом на примере доноса Ульянова на Хромова виден генезис данного явления в 1930-е годы. Реальный факт бытовой ссоры «заворачивается», как конфета, в соответствующую ядовитую обертку «политических преступлений». Власти привлекаются к объекту доноса фактами, подтверждающими политическую неблагонадежность (портрет Троцкого в доме), морально-бытовое разложение (видимо, воровство в колхозе), попытками проведения террористических актов (именно так интерпретируются действия Хромова против Ульянова-старшего). Донос долго движется «снизу вверх», пока не находит властного адресата, способного дать ему ход.

Публичный донос – весьма специфическая его форма, распространенная в СССР 1930-х годов. В этом случае секретная информация о человеке озвучивается публично, в присутствии многих, на особом собрании. Структура доноса остается прежней, но ее первичный адресат – не НКВД, а трудовой коллектив, который должен «одобрить» сообщение доносчика и потом передать его в правоохранительные органы. Подобная форма доноса (в воинском коллективе середины 1930-х годов) показана в романе Г. Я. Бакланова «Июль 41 года» (видимо, автор наблюдал ее лично). Герой книги генерал Щербатов (на момент описываемых событий командир батальона, майор) вспоминает о выступлении на подобном «собрании-разоблачении» своего подчиненного капитана, командира роты. Последний, выйдя на трибуну, заявил:

«– Товарищи! Политический момент, который переживает наша страна, титаническая борьба, которую ведет партия под руководством… вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина… эта борьба требует от… нас не только бдительности, но и партийной принципиальности… Давайте спросим себя, как коммунист коммуниста…: “Всегда ли мы оказываемся способны стать выше личных, приятельских отношений?”… Не всегда! Вот среди нас сидит полковник… Масенко… А ведь вы неискренни перед партией… В двадцать седьмом году, помните, вы присутствовали на собрании троцкистов?

А по проходу уже… почти бежал пожилой полковник Масенко… Перед ним отводили глаза.

– Я скажу…! – кричал он еще снизу. – Я был… послан по заданию партии… А вы как же? Почему вы меня видели там? ...И я еще скажу. Я назову… Капитан Городецкий был тогда… посещал. Полковник Фомин…» (Бакланов 1988: 28–29). Масенко указал и на Щербатова, который никогда не присутствовал на «собрании троцкистов», но вдруг ощутил, что «вся его жизнь может быть зачеркнута крест-накрест, если палец остановится на нем» (Там же: 30). Данный публичный донос не повлек репрессий против героя романа, но надолго оставил у него «унизительное чувство» страха перед системой и некоторыми собственными товарищами, коллегами.

В теоретическом плане публичный донос – интересное явление, которое ждет изучения. Отметим его типичные особенности. Во-первых, он требует личной смелости, ибо опасен для самого доносчика. Бакланов отмечает эту черту у капитана-доносчика: «Щербатов увидел его глаза, глаза своего подчиненного, столько раз опускавшиеся перед ним. Сейчас это были глаза человека, для которого нет ничего запретного, который переступил и не остановится ни перед чем» (Там же: 28). (В случае тайных посланий в НКВД он остается неизвестным для коллег, здесь же проявляет себя. Одно дело – опустить письмо в «почтовый ящик», другое – открыто озвучить его содержание.) Можно из обвинителя быстро превратиться в жертву. Кстати, это выход для тех, кого обвиняют. В примере Бакланова они ведут себя как дети, которые пытаются переложить вину с одного на другого, что только усугубляет ситуацию. Между тем в 1930-е годы бывали случаи, когда на собраниях (из чувства самосохранения и обычной справедливости) таким доносчикам давали отпор, не принимали административных мер (исключение из партии, снятие с работы, передача дела в НКВД и т. п.) против обвиняемых ими людей.

Во-вторых, такой донос предполагает, что по нему быстро будут приняты меры, т. е. объекты доноса за короткий (желательно за несколько дней) срок будут лишены постов (должностей) или арестованы (иначе они успеют нейтрализовать доносчика, опираясь на властный ресурс или схожим образом).

В-третьих, публичный донос может быть направлен против старших в данной иерархии лиц. В приводимом примере капитан нарушает законы армейской иерархии и обвиняет в связях с троцкистами полковника и т. д.

В-четвертых, необходимы соответствующим образом настроенная публика, готовая к совершению данного действия, освещение происходящего действа со стороны внешних сил (не случайна адресация субъекта доноса к авторитету Сталина).

При анализе доносов интересен и контекст, т. е. социальные условия, способствующие их распространению. Кроме чисто идеологических (оправданность доносов «высшими» потребностями государства в глазах значительной части населения страны) следует выделить и институциональные причины такого явления в СССР. Правоохранительные органы (НКВД) в 1930-е годы получили более обширную власть над людьми, чем они имели в Российской империи, и это стимулировало доносительство. Как отмечает А. Орлов (Л. Фельдбин), «в распоряжении НКВД было гораздо больше возможностей для вербовки… осведомителей, чем у охранного отделения. Последнее, стремясь принудить революционера стать агентом-провокатором, не могло угрожать ему смертью в случае отказа. НКВД не только угрожал, но имел практическую возможность убивать строптивых, так как не нуждался в судебном приговоре. Дореволюционный департамент полиции мог отправить в ссылку самого революционера, однако не имел права сослать или подвергнуть преследованиям членов его семьи. НКВД такими правами обладал» (Орлов 1991: 58). Конечно, не всех отказавшихся идти в осведомители людей казнили. Но получить тюремный срок за это человек мог. Расширение прав карательных органов над жизнью и свободой граждан выступает важнейшим фактором, способствующим усилению доносительства на государственном уровне.

Не менее интересен и вопрос о судьбе доносчиков. Какая-то часть из них (особенно находившихся на низовых уровнях административной лестницы или за ее пределами) не пострадала, мирно скончалась в собственных постелях. Но часто доносчик тоже рисковал свободой и даже жизнью. Подобный риск уменьшался, если речь шла о бытовых доносах (ибо здесь доносчик мог долго оставаться неузнанным), увеличивался в случае родственных, становился значительным при профессиональных доносах и был запределен (граничил с опасностью для канатоходца под куполом цирка) в случае публичного доноса. Причем чем чаще кто-то прибегал к помощи доносов, тем выше оказывался риск (здесь тоже в своеобразной форме работает диалектический закон перехода количественных изменений в качественные). Наказание могло последовать как от народных низов, ближайших родственников (судьба Павлика Морозова, убитого, по официальной версии, собственным дедом по линии отца за донос на последнего), так и от самих карательных органов. Не всегда дорожили доносчиком и органы НКВД, ибо он оказывался лишним свидетелем работы репрессивной машины. В частности, была отправлена в ссылку бывшая жена подсудимого на первом из процессов по делу троцкистско-зиновьевского блока (1936 год) И. Н. Смирнова – А. Н. Сафонова, давшая обличающие экс-супруга показания.

Кроме того, на уровне государственного органа «профессионального доносчика» тоже стремились нейтрализовать. Он был потенциально опасен для любого начальника как человек, произвольно и неконтролируемо выносящий «сор из избы». И так было не только в наркомате, возглавляемом И. Бенедиктовым.

Наконец, в 1930-е годы репрессии то ускорялись, то шли на спад (с неизбежным поиском виноватых в них «стрелочников»). Человек, неправильно информировавший «дорогие органы» (термин А. Галича) о противоправных деяниях ближнего, идеально подходил на роль «виноватого» в неправедном аресте. С его наказанием как бы восстанавливалась социальная справедливость. Получалось, что «органы разобрались», освободили невиновного. Примечательно то, что в уголовных кодексах республик СССР присутствовали статьи, предусматривающие наказание одновременно и за клевету, и за недоносительство.

Суммируя данные тенденции, отмечу: доносчик, не получивший в 1930-е годы тюремный срок или даже смертную казнь, – достаточно редкое явление . Хотя проблема участи доносчика заслуживает более подробного социологического исследования.

По-разному складывалась и судьба людей, которые отказались в указанный период стать осведомителями ОГПУ-НКВД. Одни не понесли никакого наказания. Другие (подобно писателю О. Волкову) получили первый тюремный срок, за которым последовали второй, третий и т. д. до смерти И. Сталина. Получалось, что выбор (доносить или нет?) перед человеком оставался. Делал его каждый исходя из своего положения в обществе, моральных принципов.

Трудности и противоречия имеются здесь и с позиции государства. С одной стороны, доносы нельзя поощрять. Дело не только в их формальном противоречии принципам демократии (хотя на Западе, по крайней мере на бытовом уровне, одно другому не мешает, а даже способствует). Беда в том, что если государство открыто укажет, доносы на какой объект (тип людей) ему предпочтительны, и поощрит «бдительных граждан», то спецслужбы получат огромный массив «пустой» информации, на проверку которой уйдет очень много рабочего времени. С другой стороны, без доносов (как их ни назови) ни государству, ни его правоохранительным структурам обойтись нельзя. Иначе многие преступления (включая террористические акты) не смогут быть предотвращены. Именно такая дилемма характерна для доносов XXI века. Относительно доносов и доносчиков в знаменитом выборе героини пьесы С. Михалкова «казнить нельзя помиловать» наше общество, с учетом опыта прошлого, пока не решило, где ставить запятую. Да и делать это еще рано.

В заключение выскажу ряд соображений по поводу перспектив исследования темы.

1. Донос рассматривался как феномен 1930-х годов, но поучительно было бы и исследование его современных форм, особенно на Западе. Также интересна тема «демократия и донос в западном и российском обществе».

2. Донос изучался как преимущественно информационный и психологический феномен. Однако этим аспектом он не исчерпывается. Целесообразно выявить и рассмотреть механизмы, которыми государство стимулирует процесс доносительства как при демократии, так и при тоталитаризме.

3. Выявлен ряд форм (идеальных типов) доносов в 1930-е годы: «профессиональный», «бытовой», «родственный», «публичный». Каждый из них заслуживает подробного рассмотрения с теоретических позиций. Кроме того, следует выделить и иные типы доносов, характерные для данного периода.

4. Имеет смысл проследить (на масштабном историческом, персональном материале) судьбы доносчиков в 1930-е годы с выявлением общего в частном, т. е. определенных социальных закономерностей процесса.

Литература

Бенедиктов, И. А. 2010. Рядом со Сталиным . М.: ЭКСМО.

Бакланов, Г. Я. 1988. Июль 41 года. Навеки – девятнадцатилетние . М.: Худ. лит-ра.

Восленский, М. С. 1991. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза . М.: Советская Россия.

Галич, А. А. 1989. Возвращение . Л.: Киноцентр.

Орлов, А. (Фельдбин, Л. Л.). 1991. Тайная история сталинских преступлений . М.: АВТОР.

Рыбин, А. Т. 2010. Записки телохранителя Сталина . М.: ЭКСМО.

Солоневич, И. Л. 2011. Народная монархия . М.: Алгоритм.

Размеры платы за донос могут отличаться в разных социумах, но есть и сходные моменты. Иуда, донесший на Христа, получил за это от властей легендарные «тридцать сребреников». А. И. Солженицын рассказывает в романе «В круге первом», что в «шарашке» (специальном научном учреждении для заключенных) Марфино, где он отбывал срок в 1947–1950 годах, осведомители МГБ тоже получали зарплату в размере… 30 рублей.

И так было не только в СССР. Донесший на Христа его ученик Иуда закончил свои дни насильственно: по одной версии – убит, по другой – покончил жизнь самоубийством. Эпизод, сходный с библейским, имел место и с реальным персонажем. В 43 году до н. э. ученик Марка Туллия Цицерона по прозвищу Филолог, «воспитанный Цицероном в занятиях литературой и науками» (Сравнительные жизнеописания. Цицерон 48), сообщил посланным триумвирами (Октавианом Августом, Марком Антонием, Лепидом) убийцам местонахождение учителя. В «благодарность» за донос власти передали Филолога жене брата Цицерона – Помпонии, которая приказала подвергнуть его жестокой казни (Сравнительные жизнеописания. Цицерон: 49.213). Между тем количество доносчиков неуклонно росло, что вызвало серьезную обеспокоенность властей. В 79–81 годах борьбу с доносителями на государственном уровне начал римский император Тит. К тому моменту благодаря периодическим гражданским войнам и действиям предшествующих правителей Рима (Калигула, Нерон и др.), по свидетельству Светония, «застарелый произвол доносчиков и их подстрекателей» стал «одним из бедствий времени» (Жизнь двенадцати цезарей 8.8(5)). Лечили эту социальную «болезнь» тоже жестоко. Доносчиков Тит «часто наказывал на форуме (т. е. публично. – В. Н. ) плетьми… и, наконец, приказал провести по арене амфитеатра и частью продать в рабство, частью сослать на самые дикие острова» (Там же). Предпринял Тит и ряд административно-законодательных шагов для искоренения доносительства. Однако уничтожить само явление и вызванные им проблемы таким путем в Древнем Риме не удалось.

Обычно оно считалось чем-то позорным. Лишь в двадцатом веке, достигнув небывалых доселе масштабов, стало в некоторых странах считаться «делом доблести и геройства».

У Данте в «Божественной комедии» стукачи помещены в самый последний, девятый круг ада. Именно там страдают за содеянное вмёрзшие в лёд доносчики, «обманувшие доверившихся», предатели родных и друзей, родины и единомышленников, предатели «сотрапезников и благодетелей».

Интересен приводимый в книге факт, когда кёльнский курфюрст жаловался в 1686 году, что никак не может найти желающих занять фискальные должности, потому что люди «боятся презрения и поношения соседей».

Однако бывали и исключения. Карол Зауэрланд рассказывает в своей книге, например, об указе герцога Вюртембергского. Этот указ, принятый в середине шестнадцатого века, обязывал подданных доносить обо всех случаях нарушения законов и правил. А в Силезии в 1705 году существовал порядок, по которому доносчик получал не меньше трети суммы, назначенной судом в качестве штрафа тому, на кого он донёс. Этот порядок, кстати, перенял Пётр Первый. Однако о доносительстве в России несколько позже. Так как автор немец, то и начинает свою работу с Германии.

ДОНОСЫ ПРИ ГИТЛЕРЕ

Значительная часть книги «Тридцать сребреников» посвящена периоду национал-социалистической диктатуры. Когда нацисты пришли к власти в Германии в 1933 году, они были сами поражены той волной доносов, которая буквально захлестнула их. Гитлер даже жаловался своему министру юстиции на то, что осведомители «дезорганизуют» работу новой власти. А через год министр внутренних дел «третьего рейха» выпустил циркуляр, который предписывал «положить конец доносительству, так как это явление недостойно германского народа и национал-социалистического государства».

Согласно Каролу Зауэрланду, когда в начале войны Гиммлер и Гейдрих предложили принять закон, обязывающий граждан рейха сообщать «куда следует» обо всех подозрительных явлениях, все причастные к этому учреждения высказались против. Все — от Госплана до министерства народного просвещения и пропаганды.

Причины столь негативного отношения нацистской верхушки к «сигналам трудящихся» были чисто идеологического характера. Единство немецкого народа и монолитность, как тогда выражались, «всенародного государства» являлись краеугольными камнями национал-социалистической идеологии: «Один народ, один рейх, один фюрер!» Тайные осведомители рождали всеобщее недоверие и взаимную подозрительность, а это угрожало упомянутому единству. Отсюда и нелюбовь к стукачам.

Впрочем, нелюбовь к стукачеству носила у нацистов, скорее, теоретический характер. Судя по цифрам, опубликованным в книге, более двух третей всех расследований, которые гестапо вело по делам об измене родине, подстрекательской и антинародной деятельности, начиналось именно с доносов. Чаще всего это были сообщения о «клеветнических высказываниях», сделанных в пивной.

Но в гестапо стучали не только собутыльники и кельнеры. «Сигналы» поступали от сослуживцев, соседей, родственников. Любопытно, что исследователи не обнаружили за всё время нацистской диктатуры ни одного случая, когда муж донёс бы на свою жену. А вот жёны на мужей доносили. И ещё одна интересная особенность: очень неохотно «сдавали» жители сельских районов Германии приходских священников.

На кого жители «третьего рейха» доносили охотно, так это на «недочеловеков»: на евреев, поляков, гомосексуалистов. Но и здесь активность стукачей заметно снизилась после Сталинграда, а ещё больше — после высадки западных союзников в Нормандии.

Поражение Германии стало реальным, и потенциальные стукачи боялись, что их привлекут к ответственности после войны. Напрасно боялись. Известен лишь один-единственный случай, когда доносчицу привлекли к суду и осудили. Увы! В двадцатом веке доносчики за очень редкими исключениями всегда оставались безнаказанными. Более того, в Советском Союзе, начиная уже с Ленина, донос приветствовался и поощрялся. Об этом Карол Зауэрланд также весьма подробно рассказывает в книге «Тридцать сребреников».

Строилось новое общество. Строилось не на основе «абсолютных», общечеловеческих моральных ценностей, а на основе идеологической доктрины. Верность этой доктрине, партии и её вождю должна была стать важнее любви к матери и отцу. Так воспитывался массовый цинизм. Так высокими идеями оправдывалась подлость.

ДОНОСЫ НА РУСИ

Глава книги Зауэрланда, в которой идёт речь о советских временах, называется «В империи КГБ». Название не случайно, хотя власть в СССР находилась, разумеется, не в руках органов госбезопасности. Страной правила партийная номенклатура, а КГБ был орудием её власти. Но ведь и опричники были «всего лишь» исполнителями воли Ивана Грозного, их духовного вдохновителя, а времена те всё равно вошли в историю как опричнина.

Именно опричники определяли характер эпохи, стали её главными действующими лицами, её символом. Так и главными действующими лицами советских времён можно назвать чекистов. Партия была, если кто помнит этот лозунг, «вдохновляющей» и «определяющей» силой, КГБ — силой реальной. Реальной ещё и потому, что внушаемый «органами» страх был массовой психической реальностью.

Но, справедливости ради следует сказать, что стукачей придумали не «органы». В летописных хрониках, рассказывающих об истории Руси, в мемуарах современников и записках иностранных путешественников пугающе часто упоминается о «прискорбной склонности» народа к доносительству. Во времена татаро-монгольского ига русские князья, казалось, только и делали, что скакали в Орду, чтобы настучать друг на друга начальству. Больше всех отличился здесь, кстати говоря, легендарный «собиратель земель русских» Иван Калита. Но и другие были не лучше.

Летописцы рассказывают, например, о князе Юрии, внуке Александра Невского и сыне Даниила Московского (в честь его назван Данилов монастырь). Не сумев одолеть своего соперника на великое княжение Михаила Тверского на поле брани, князь Юрий поехал в Орду и там рассказал, что Михаил, во-первых, отравил его супругу Агафью (она была родной сестрой хозяина Орды хана Узбека), а, во-вторых, хочет бежать за границу.

Интересно, что и в начале четырнадцатого века, когда происходили упомянутые события, побег за границу считался преступлением. Более того, Юрий Данилович «накапал» хану Узбеку, что Михаил Тверской собирается бежать не с пустыми руками, а с его, ханскими, деньгами: «По городам собрал многие дани и хочет бежать в немцы, а к тебе (хан) идти не хочет и власти твоей не повинуется».

После доноса Михаила Тверского «пригласили» в Орду и предали мучительной смерти. Ну а Юрий Данилович вернулся из Дербента (где тогда располагалась штаб-квартира Золотой Орды) в Москву с ханским ярлыком на великое княжение. Правил он, кстати говоря, семь лет, после чего был убит сыном князя Тверского Дмитрием Михайловичем, мстившим за гибель отца.

Со временем методы усовершенствовались, и донос стал орудием не только политической власти. Уже в петровские времена к помощи осведомителей прибегала, например, налоговая полиция. Дело в том, что заработанный капитал при Петре Первом очень многие в оборот не пускали, потому, как пишет историк Ключевский, что «наверху» царили произвол и взяточничество, а общество (в том числе и те его уважаемые представители, которые зарабатывали этот капитал) было абсолютно бесправно.

Вместо инвестиций в производство (выражаясь современным языком) люди либо прятали заработанное от начальства и податных сборщиков (налоговой полиции тех лет), либо — те, кто побогаче, — переправляли за границу деньги в лондонские, венецианские и амстердамские банки. Пётр издал указ: «Если кто донесёт, где сосед деньги прячет, тому доносчику из тех денег треть, а остальное — на государя». «Донос, — пишет Ключевский, — стал главным инструментом государственного контроля, и его очень чтила казна».

В конце концов Пётр создал специальный институт фискалов. «Донос стал государственным учреждением, свободным от всякого риска», — заключает историк. И добавляет горько: «Это вносило в управление и в общество нравственно недоброкачественный мотив».

Но тех, кто управлял тогда обществом, это, похоже, не слишком волновало. Как, впрочем, и само общество. В мемуарах графа Эрнста Миниха, начинавшего свою карьеру в тридцатых-сороковых годах XVIII века, при императрице Анне Иоанновне, читаем: «Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всём, что в знатных беседах и домах говорили, (фаворит императрицы Бирон) получал обстоятельнейшие известия. И поскольку ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием».

Что уж говорить о простом народе! Ещё при Петре Первом крепостному, который донёс на барина, виновного в государственных преступлениях, полагалась вольная. Естественно, что позже, когда народ пошёл в революцию, царская «охрана» вербовала осведомителей десятками, причём, во всех без исключения революционных партиях. Самым знаменитым из осведомителей «охранки» был, конечно, Азеф. Карол Зауэрланд упоминает в своей книге об этом легендарном создателе боевой организации эсеров.

Азеф руководил подготовкой, например, убийств министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича, дяди царя Николая Второго. При непосредственном участии или содействии Азефа было проведено двадцать пять крупных террористических актов. Кажется невероятным, что одновременно со своей подпольной деятельностью Азеф работал на царскую «охрану». Причём, он сам предложил ей свои услуги, начав свою карьеру осведомителя, кстати, в Германии. Он сообщал о настроениях российских студентов, учившихся в университете немецкого города Карлсруэ. Умер Азеф в Германии: после разоблачения он скрывался от мести своих товарищей по партии в Берлине. Здесь же и похоронен — на кладбище в Вильмерсдорфе.

Но речь идёт о террористе-эсере. А как насчёт большевиков? Тоже неплохо. Согласно подсчётам историков, в канун Первой мировой войны деятельность РСДРП, а также социал-демократических организаций Латвийского края и Королевства Польского «освещали» более двух тысяч секретных сотрудников «охраны» и жандармских управлений.

Так, например, о проходивших в условиях строжайшей конспирации заседаниях первого большевистского ЦК на Пражской конференции РСДРП 1912 года, полиции представили подробные доклады сразу трое осведомителей.

Один из них — Роман Малиновский — сам стал позже членом ЦК и депутатом фракции большевиков в Государственной Думе. В юности Малиновский был простым уголовником. Потом стал популярным вожаком одного из крупнейших российских профсоюзов — профсоюза металлистов — и одним из немногих рабочих в руководстве РСДРП и главным большевистским оратором в Думе. Офицерам «охранки» на тайных встречах даже приходилось просить его умерить революционный пыл его речей.

Роман Малиновский был любимчиком Ленина и его «выдвиженцем». Но даже когда подозрения по поводу Малиновского у многих соратников Ильича по партии переросли в уверенность, Ленин продолжал упорно защищать своего питомца.

Между прочим, главную роль в разоблачении Малиновского сыграл… заместитель министра внутренних дел России генерал Джунковский. Человек «исключительной порядочности», как говорили о нём современники, он был против политического провокаторства и не мог допустить того, чтобы в парламенте страны сидел секретный осведомитель полиции, да ещё к тому же ранее судимый за уголовное преступление. Джунковский заставил Малиновского отказаться от депутатского мандата, пригрозив в противном случае публично объявить о его сотрудничестве с «охранкой».

И в царские времена подобные идеалисты были редкостью в тайной полиции, ну а в советские их не было и в помине. Партия большевиков и её карательные органы с распростёртыми объятиями встречали доносчиков, рвение которых было просто поразительно. Рассказывая о первых неделях после прихода к власти, Троцкий пишет в своих воспоминаниях: «Осведомители являлись со всех сторон. Приходили рабочие, солдаты, офицеры, дворники, социалистические юнкера, прислуга, жёны мелких чиновников. Некоторые давали серьёзные и ценные указания».

Доносительство уже не просто поощрялось — оно было объявлено величайшей гражданской доблестью. О Павлике Морозове, донёсшем на своего отца, слагались поэмы и песни, ему ставились памятники (например, на Ленинских горах в Москве, у Дворца пионеров), его имя присваивали школам и кораблям, на его примере призывали учиться юную смену…

Надежда Константиновна Крупская обращалась в начале тридцатых годов к детворе Страны Советов: «Поглядите, ребята, вокруг себя. Вы увидите, как много ещё старых … пережитков. Хорошо будет, если вы их будете обсуждать и записывать».

Кстати говоря, первую и самую известную песню о Павлике Морозове, которая в сталинские времена исполнялась бессчётное число раз, сочинил Сергей Михалков, автор старых советских и нового российского гимна. Писатель Юрий Дружников, написавший великолепную книгу о Павлике Морозове, вспоминая об этой песне, которую ему в детстве довелось петь в хоре, замечает: «Учитывая, что содержание подвига известно, приведу для экономии только рифмы». Последуем его примеру:

«Сером — стороне — примером — пионер.

Недаром — горячо — в амбарах — кулачьё.

Павел — учил — выступая — разоблачил.

Травы — звеня — расправой — родня.

Летний — лист — малолетний — коммунист»…

В российских архивах сохранилась книга Анатоля Франса «Последние страницы. Диалог под розой» с пометками Сталина, очень внимательно читавшем эту книгу. Фраза «пишите, мерзавцы, доносы» подчёркнута. И ещё тремя вертикальными чёрточками отмечена на полях. И мерзавцы писали доносы: на соседей и коллег по работе, на случайных знакомых и родственников…

Все знают, как часто Сталин смотрел в Художественном театре «Дни Турбиных». Меньше известно, что другим его любимым спектаклем во МХАТе была «Любовь Яровая». В этой пьесе жена предаёт мужа. Пьеса эта, кстати говоря, вплоть до восьмидесятых годов входила в школьную программу.

«Ну, хорошо, — скажет кто-то. — Мало ли что происходило в сталинские времена. Сталин вообще был патологическим типом, параноиком, страдал манией преследования… Да и сам как будто когда-то служил в «охранке». Потом всё же настали другие времена…»

О доносах и доносчиках в послесталинскую эпоху в книге Карола Зауэрланда «Тридцать сребреников» также рассказано немало интересного. В частности, о том, сколько было тайных осведомителей в эти якобы «другие» времена. На госбезопасность Польши, например, работали в 1987 году более ста тысяч тайных осведомителей. Министерство госбезопасности ГДР («Штази») получило с января 1985 года по ноябрь 1989-го (когда уже пала Берлинская стена) доносы 260 тысяч стукачей.

Надо учесть при этом, что состав осведомителей, согласно секретным инструкциям «штази», постоянно обновлялся. Поэтому посчитать, сколько всего доносчиков было за время существования ГДР (или социалистической Польши, или Советского Союза) просто невозможно. Но профессор Зауэрланд приводит следующие впечатляющие цифры. В Восточной Германии на каждые двести граждан приходился один штатный чекист и на каждые сто — внештатный стукач.

А как обстояло дело в Советском Союзе? Бывший министр МГБ и секретарь ЦК КПСС Игнатьев сказал однажды о десяти миллионах осведомителей. Сегодня некоторые исследователи считают, что негласным «помощником» КГБ был каждый шестой гражданин СССР. А это больше тридцати миллионов. В своём документальном исследовании о доносчиках «Рабы ГБ» известный журналист Юрий Щекочихин рассказывает, в частности, о деле Леонида Васильева, инженера из Казани, написавшего в 1983 году «антисоветское», как тогда говорили, стихотворение.

Пятьдесят экземпляров этого стихотворения Васильев оставил в коридорах различных учреждений, на лестничных площадках, послал в редакции газет… Можно себе представить, сколько доносов пришло в КГБ. Ровно пятьдесят! У рабочих, студентов, доцентов, профессоров и членкоров Академии наук, в руки которых попало стихотворение, была возможность просто выбросить листок, никому ничего не сказав, но нет! Все, как один, сообщили «куда следует». Васильева нашли и посадили на два года.

«Моё фамилье, имя, отчество прекрасно знали в КГБ», — пел Владимир Высоцкий. И был прав. Негласный надзор за Высоцким установили ещё в середине шестидесятых годов. Рядом с ним постоянно находилось несколько постоянных осведомителей. А после женитьбы на французской актрисе Марине Влади (это был семидесятый год) КГБ уже совершенно открыто решал, где позволено выступать Высоцкому и в каких фильмах сниматься. Когда театр на Таганке ездил на гастроли за границу, в эти поездки брали не всех актёров. Но сопровождающий от КГБ (а то и несколько) были обязательно.

И если уж говорить о доносительстве, то никак нельзя пройти мимо писательской братии. Был такой Лев Никулин, лауреат Государственной премии СССР, автор романов «Московские зори», «России верные сыны», «Мёртвая зыбь» и книги с многозначительным названием «Высшая мера». В сталинские времена Никулин был одним из тех, кто приложил руку к уничтожению Бабеля. И ходила в литературных кругах эпиграмма:

«Каин, где Авель?

Никулин, где Бабель?»

Потом настала оттепель, разоблачили культ личности, из лагерей вышли те, кому посчастливилось выжить… А что же стукачи и, в частности, Лев Никулин? Они продолжали спокойно заниматься тем, чем занимались и раньше — как литературой, так и доносительством. И вот уже пошла гулять новая язвительная эпиграмма: «Никулин Лев, стукач-надомник, Недавно выпустил трёхтомник». И ничего.

Вадим Кожевников, герой соцтруда и лауреат Государственной премии, будучи главным редактором журнала «Знамя», получил в конце 1960 года рукопись романа Гроссмана «Жизнь и судьба». Ознакомился с романом и решил, что это произведение «очернительское». Ну, позвони Гроссману, скажи ему: «Старик, не могу напечатать — сам знаешь, почему. Забери рукопись и никому не показывай». Вместо этого Вадим Кожевников передал рукопись в «органы». Это, кстати говоря, ему в будущем зачлось: чекисты помогли Кожевникову написать роман «Щит и меч», ставший любимой книгой нынешнего российского президента, что в общем-то и не удивительно.

И всё-таки речь идёт о прошлом. А что сейчас? Ведь была перестройка, гласность, пришла демократия… КГБ уже нет, правда, появилось ФСБ. Уголовных статей, карающих за «антисоветскую деятельность», тоже. Всё это так. Но вот в августе 1995 года Государственная Дума России приняла закон, гарантирующий «лицам, сотрудничающим с органами», защиту государства и даже освобождение от уголовной ответственности за заслуги в раскрытии преступлений.

Доносительство интеллигентно названо «конфиденциальным содействием на контрактной основе». Закон, кстати говоря, запрещает вербовать в осведомители судей, прокуроров, адвокатов, священнослужителей и… народных депутатов. Правда, совсем недавно одного из депутатов Госдумы публично поздравили с присвоением звания полковника госбезопасности, но большинство народных избранников если и возмущалось, то разве что тем, что их коллегу так неосторожно «раскрыли».

Доносительство продолжает оставаться делом вовсе не стыдным. Была ли русская поговорка «Доносчику — первый кнут»? Её давно уже сменила другая: «Лучше стучать, чем перестукиваться». Чекистский «телефон доверия», по которому граждане могут донести, сохранив свою анонимность, и сегодня не умолкает. Конечно, сообщать «по инстанции» о парковке машин в неположенном месте любят и немцы, и американцы, и австрийцы… И хотя такой донос не ведёт к внеправовому преследованию, есть и тут что-то мерзкое. А уж тем более должно быть противным поощрять доносительство.

«Белорусская деловая газета» как-то сообщила о том, что платными осведомителями должны стать все жители Пружанского района Брестской области. За сообщения о лицах, нелегально переходящих границу (это, как вы понимаете, не шпионы, а «челноки», пытающиеся избежать драконовских поборов), жители местных деревень будут награждаться не только почётными грамотами, но и денежными премиями в размере двух минимальных зарплат. Особо отличившиеся получат льготные путёвки в санатории и дома отдыха.

Так что о «прошлом» говорить ещё рано…